— Когда? Этот материальный мир скоро утянет меня в бездну своей тяжестью.
Сказав это, Бетельгейз невольно опустил взгляд — что было там, за свечением Ожерелья? Бесконечное падение… или другие миры, о которых все забыли? Загадка мучила не меньше неизвестности судьбы Чарингхолла и, особенно, служанки столичного храма. Жива ли она? Жива ли мать? Наверное… Он бы почувствовал уход родного человека, как когда-то — гибель Фаталь; перенес бы он потерю Мосант, если бы уронил кольцо в бездну? Ошибка отозвалась бы предсмертными криками миллионов. Однажды, наблюдая за любимым королевством из окна спальни, Бетельгейз пришел к выводу, что владение своим измерением — вовсе не награда. Кольцо, склоняя к полу тяжестью, напоминало об этом. Бетти тихо произнес:
— У большинства богов в подчинении один-три мира, и только ты, Владыки Белого и Огненных миров обладают сотнями. Как вы выдерживаете их переживания, дедушка?
Ответ был заранее известен.
— Я их не воспринимаю. Положение о желаемом отсутствии эмпатии у творца вычислено давно. Мы подчиняемся законам логики и не можем считаться с чувственной стороной жизни. Законы морали — слишком субъективная категория, чтобы мы ими оперировали.
Бетельгейз снова кинул взгляд в сторону Чарингхолла.
— Грустно, что современные создатели стали так думать.
Пауза перед ответом оказалась неуловимой, но все же была.
— Считаешь, раньше было по-другому? — спросил дедушка. Бетельгейз поймал себя на мысли, что улыбается, глядя на родину. Считал? Он знал; старая рана болела, напоминая, что когда-то все было по-другому. Потянувшись к ней, Бетти нечаянно коснулся кольца на шее и вздрогнул от его холода.
— Хотелось бы верить, что наплевательство к собственным трудам впервые стало свойственно Лантане, — нашелся он.
То было странное ощущение: великий Первичный бог смотрел на него как на равного. Бетельгейз вспомнил резкость и колкость, которыми дедушка награждал Майриора, и рассудил, что никогда не слышал подобного в свой адрес и попросту купался в незаслуженной доброжелательности. Ведь он не сделал ничего, что возвышало бы над смертными — стоило ли говорить о богах Ожерелья? Он не создал мир, не понимал формулы, которыми было исписано измерение Мосант, и знать не знал секреты разума и времени. Бетельгейз чувствовал себя ничтожеством в Чарингхолле; здесь, под бесконечным небом Ожерелья миров, рядом с лучшим из творцом, он был оскорбленным ничтожеством. Своя гордость никогда не беспокоила; чужая же, Его гордость, раздутая и в то же время хрупкая, как у всякого полукровки…
— Теперь понимаю, кто виновен в безразличии папы ко всему доброму и хорошему, — добавил Бетельгейз. — Ваше положение об отсутствии эмпатии. Ты привил его из тех соображений, что настоящий творец должен быть безоговорочно объективен? Глух к порывам сердца и души? Тогда теряется смысл, дедушка. Субъективизм и эмпатия далеко не синонимы; ты зря пытаешься убить в папе человека и тем более зря обвиняешь. Майриор — нелюбимый сын для тебя, Эрмисса — любимая дочь. Ты так говоришь — любовь субъективна, к слову. Однако сколько ты спрашиваешь о нем и сколько — о ней? Ты не совсем честен со мной. И собой.
Аура белого силуэта слева предательски дрогнула. На секунду Бетельгейз представил молодого, сомневающегося, дедушку — придворного ученого в извечном плаще. Владыка Древа сам рассказал об этом во время первой встречи. Чем заслужил Бетельгейз подобную искренность? Папа, например, до сих пор не знал о происхождении Трида — так звали божество, застывшее вместе с Бетти на краю мироздания. «Божественный» секрет не удивил, чарингхолльский принц ожидал чего-то подобного. Каждый получает по заслугам, Трид — не исключение.
— Скажу так: исходя из выгоды, судьба непутевого сына волнует больше дочери. Эрмисса, несмотря на страсть и старание, проиграла. Идеальному создателю нужно что-то большее.
— Папа прозвал твою игру эволюцией.
— Пусть называет как хочет, Майриор ничего в этом не смыслит.
— Почему же? Эволюция — интересная вещь. Не говорю — правильная. Интересная. Никогда не знаешь, чем она обернется. Случайность событий, ведущая к некой абстрактной цели… это вполне в его вкусе. И твоем тоже. Все-таки в вас больше общего, чем вы хотите признавать, — с улыбкой подытожил Бетельгейз. — Да… Интересно, где же все-таки папа. Куда он обычно прячется, когда ему плохо? Раньше таким местом была Киберионти. Он приходил к могиле Лии Эллиони и сидел там, пока голову не озаряла новая идея. Или около места гибели бабушки. Как он их находил? Сейчас на месте городов его юности плещется море. В месте памяти его души… боюсь представить. Не уверен, что помнит, кто такая Лия Эллиони и почему ее именем названо синнэ Синааны. Бессердечность заразна — он вырвал сердца всему окружению.
Вейни, Валетте, Донне. Ни о Лие, ни о бабушке говорить не хотелось. Эти темы давно стали табу между ними. Имена можно было упомянуть, не более. А их сердца, между тем, были грехом уже владыки Древа. Бетельгейз напомнил бы об этом, но причины — глупые — давно стали известны. Потому Бетти прошептал, шевеля носками ботинок:
— Надеюсь, папа не в Хрустальном мире. Он может не выбраться из мира грез.
— Майриор выберется из любого места, — отрезал Трид. — Самый пронырливый из моих непутевых сыновей. Не беспокойся о нем. Лучше покажи мир. Касаться кольца я не стану.
Странная для любого, кто знал про отношения между Майриором и его отцом, просьба звучала каждую встречу. Трид действительно не касался кольца и на первый взгляд попросту брезговал это делать. Он проводил ладонью на расстоянии от поверхности Мосант и всегда мрачнел, вынося неприятный вердикт.
— Холодное, — заметил Трид в этот раз. — Ледяное, как хрусталь Лантаны. Он не чувствует?
Бетельгейз покачал головой.
— Я не должен это говорить, но подскажи ему. Не имею права вмешиваться, ты — имеешь. Ее влияние очерняет чистоту эксперимента. Прежде чем ты попросишь переговорить с Лантаной… Это невозможно, она не будет слушать. Майриор сам виноват — лезет во все миры без разрешения. Пусть разбирается сам. Я не буду защищать его от богов Ожерелья. Предупреждение через тебя — единственное, на что Майриор может рассчитывать с моей стороны. Он сам разозлил ее… его. Лантан коварен, непредсказуем. Если бы Мосант полыхала в огне или белом свете, было бы стократ легче, — Трид замер, слабо мерцая в подкравшейся тьме. — Держи мир крепче, Бетельгейз, и возвращайся. Тебя заметили.
— Я не скрывался, чтобы это огорчало, — ответил Бетти, но послушно надел цепочку на шею. — Перемены? Они перестали пугать… Мне будет приятно познакомиться с их главным источником. Он неординарная… личность, в отличие от огненной спутницы. Тени его поступков напоминают дядю Альбиуса. Интересно, что с ним… Спасибо за разговор, дедушка. Он многое расставил по местам. До новой встречи. Если найдешь папу, не обрушивай на него молнии, хорошо? Красоту старого шрама не повторить, — Бетти легко улыбнулся и, кинув последний взгляд на Чарингхолл, направился по белым гладким плитам к центру Ожерелья. Там, под прозрачным куполом, расходились коридоры-дороги, одна из которых должна была привести Бетельгейза к залу, где среди многочисленных миров Трида располагалась Мосант.
— Стой.
Бетти мысленно обернулся. Дедушка сосредоточенно смотрел прямо на него, взглядом, который сбежавший чарингхолльский принц не заслуживал.
— Не будь опрометчивым, не бери пример с Майриора, — произнес Трид, обращаясь только к нему. — Незнакомые души не стоит недооценивать.
— Как много отрицаний.
— Этот оскверненный осколок великой души не глуп, Бетельгейз. Верховный выловил его в бездне и преобразил. Осколок был черен изначально — что он впитал, находясь вне Ожерелья? Я давно наблюдаю за ним… Он не дает повода усомниться в верности, но сомнения приходят все равно. Мы поступим так: я проведу тебя под собственным сиянием. Ни к чему другим знать о твоем происхождении.
Бетти разорвался между обидой и непониманием.