Почуяв подвох в вопросе, ребята заулыбались. Вместе со всеми и Ленька, отставленный в край композиции по причине высокого роста.
- Любое издание - орган нашей партии, - пресек иронию Георгий Матвеевич и добавил: - Местная "Правда" - тоже!
Но Витек не унимался.
- Кого мы сейчас изображаем?
- Читателей.
- Выходит, мы сами это писали и сами читаем?
- Это закономерно, - парировал учитель, - любой автор читает свое произведение после публикации.
- Замерли, - скомандовал фотокор и надавил на кнопку тросика. - Еще замерли. Спасибо.
Композиция рассыпалась. Фотограф с треногой под мышкой подошел к Звонилкину:
- Как подтекстуем снимок?
- Напишите: "Литературный кружок клуба старшеклассников выпустил свою газету..." Виктор! Харламов! - вспомнив что-то, Георгий Матвеевич позвал уходившего. - Вернись!
Фотограф ретировался, а его место возле учителя занял Харламов.
- Ты сегодня очень разговорился - подежурь у газеты. В шесть часов выключишь подсвет и - свободен!
Звонилкин надел очки и с достоинством удалился, а Витек тоскливо смотрел на сияющую надпись "Литературная газета".
- Лень, у меня эти разговоры про литературу - вот здесь! - Витек Харламов, выходя из школьной двери к ожидавшему другу, провел ребром ладони по горлу.
- Тогда зачем ходишь?
Витек замялся.
- Зачем? Ну ладно, тебе скажу. Только тебе. - Он погрозил Леньке пальцем. - Из-за Фаи.
Фаей звали девушку-очкарика.
- А ты-то зачем? - в свою очередь поинтересовался Витек.
- Я... Ну, в общем, мне это для будущего института не помешает...
- Для какого?
- Тайна.
- И от меня?
- Даже от тебя.
- Ну, твое дело - можешь не говорить. - И Харламов пошел косолапя.
- Вить! - позвал вдогонку Ленька.
- Да иди ты! - отмахнулся, не поворачиваясь, обидчивый Витек.
Во дворе, на врытом в землю дощатом столе, играли в дрынку человек шесть Ленькиных ровесников явно не школьного вида. Подошедший Ленька спросил:
- Почем?
- По гривеннику, - ответил тасующий карты Сидор.
- Сдавай мне. - Ленька пошарил в кармане и положил на кон монетку.
- Да вали ты со своим гривенником, фитиль догорающий! - И сидевший под последнюю руку Котыша зашвырнул Ленькину ставку в пыль двора.
Ленька сжал зубы и ушел, не подняв монетки.
- Зря ты его погнал, - заметил Сидор, сдавая карты, - мы бы его раскрутили.
- Да чо его крутить, ему мама Сара рупь на кино дает, - пробросил Котыша, сосредоточенно "вытягивая" свои три карты.
- Что случилось? - спросила мать, красивая полнеющая брюнетка, заметив кислое выражение сыновнего лица.
- А почему что-то должно случиться? - дерзко ответил он.
- Потому что, когда ты приходишь со двора, я жду неприятностей.
- Я не со двора, а из школы, где, - он откровенно кривлялся, "постигаю премудрости литературы".
- Когда отец дома, ты так не разговариваешь!
- Посоветуй отцу сидеть дома! - И сын выскочил из комнаты.
- Та що ж вы! - запричитала бабушка. - Один казав, другой перемовчав!
- Не вмешивайтесь! - пресекла мать.
Костя Коновалов, зажав в тиски металлический стержень, орудовал крупным напильником.
- Значит, страшно... - Он обращался к Леньке, сидевшему на пороге сарая, после каждой его фразы следовало резкое скрежещущее движение инструмента, как бы ставящее точку к сказанному.
- Да нет... - неопределенно ответил Ленька. - Просто очень здорово написано приближение Ивана Ильича к смерти.
- Потому и называется "Смерть Ивана Ильича". Только Толстой писал про другое.
- Откуда ты знаешь, про что он писал? - усомнился парнишка.
Костя пресек сомнения:
- Я-то знаю. Я на строгаче всего Толстого прочитал.
- Всего?
- Десять томов.
- Про что же он писал? - За спиной Леньки светило солнце, зеленела трава, и ему уже не хотелось длить разговор, но уйти он не рискнул.
- Про то, что все - бляди! - резанул напильником Костя.
- Ну, может, и не все, - вяло возразил парнишка.
Костя разжал тиски, поднял к глазам стержень, на конце которого образовался крючок вроде вязального.
- Ты Еську-убивца хоронить ездил?
- Какого Еську?
- Сталина. Иосифа.
Так вождя при Леньке называли впервые, и он растерялся.
- Нет. Мы собирались, но поезда мимо станции шли...
- Знаешь, что там было?
- Да. Много людей передавило.
- Не передавило, - Костя зажал стержень в тиски, - а передавили. Специально смастырили. Зачем, думаешь?
Не дожидаясь Ленькиного ответа, он объяснил:
- А чтобы народу стало ясно, что его в узде нужно держать...
- Может, действительно нужно. Иначе - анархия, - вслух подумал Ленька.
- Анархия! - Костя ядовито усмехнулся, перешел к противоположной стене, снял ножовку, подтянул полотно. - А амнистия сейчас, после смерти Еськи, была зачем? Ты думал?
Он резким силуэтом рисовался над парнишкой в проеме двери.
- Как пишут, акт человеколюбия, - ответил Ленька и для убедительности добавил: - И гуманизма...
- Как раз! - Костя вернулся с ножовкой к тискам. - По амнистии освободили хулиганов больше, чем воров, а для бакланов - закон не писан. Они так погуляют на воле, что народ вопить будет: "Давай порядок!" Значит, у них там, - он поднял ножовку вверх, - грабки освободятся. И хватай, дави всех, кто не шестерит! А зачем? Сообрази, будущий писатель! - Это звучало зло и издевательски.
Леньке хотелось что-то возразить, однако аргументов не нашлось.
Костя подытожил:
- А затем, что бляди всегда хотят наверху быть!
Он вытащил из тисков стержень и разломил его в подпиленном месте.
- Но у нас на таких тоже ключик есть, - неожиданно весело заключил он и повертел в пальцах выточенный крючок. - Видишь? Любой литой замок открывает. Знаешь замки "Первая пятилетка"?
Под козырьком эстрады на помосте в метр высотой играл джаз Кулагина. Гремел модный фокстрот "Гольфстрим", и танцплощадка шаркала сотней ног. Завсегдатаи танцплощадки - местная шпана, прислонясь спинами к торцу помоста, - дымили "памирами" и "нордами" и нагло рассматривали танцующих друг с дружкой девушек. Иногда подходил какой-нибудь опоздавший к началу танцев шпаненок в кепочке-восьмиклиночке и отпускал дежурную реплику:
- Ну что? Есть кого на хор поставить?
- Найдем, - отвечали ему самоуверенно и жадно затягивались.