Когда закончился свежий подвоз, мы решили немного проветриться и пройтись по бульварам. Капитан-победитель Евстратыч, размазывая счастливые сопли от долбанувшего в нос удельного вина «Абрау-Дюрсо», вызвался нас перевезти на другой берег, чтобы нам не пришлось бить ноги, выбираясь со Стрелки на Пречистенку. Сказано-сделано: переправа прошла без потерь, невзирая на острую алкогольную интоксикацию у шкипера.
Распрощавшись с ним как с лучшим другом, мы двинулись с песнями в сторону бульвара. Оттуда звучали звуки духового оркестра и людской гомон, прерываемый истеричными криками. На Пречистенском бульваре кое-какие несознательные личности пытались устроить импровизированный митинг. Парнишка в отглаженном студенческом мундирчике, обнявшись с фонарным столбом, выкрикивал в прогуливающуюся чистую публику революционные лозунги. Как ни странно, его кое-кто слушал. Но большая часть стекалась к тому месту, где выступал военный оркестр. Гремели литавры, красные от натуги трубачи, надувая щеки, выдували медь, капельмейстер в парадном офицерском мундире размахивал руками в белых перчатках, а хор певчих из тридцати солдат исполнял энергичную заводную песню.
Ой-ра, ой-ра-ра,
Люблю Ваню-молодца.
Ой-ра, ой-ра-ра,
Любит Ванечка меня
Мне послышалось что-то знакомое в мелодии этой польки, но неистовое «ура!» слушателей сбило меня с мысли. Или виной тому был все тот же шустовский cognac?
Капельмейстер развернулся к толпе. Прижал руку к сердцу.
— Еще, еще! Бис! Ура! — не утихали бульварные фланеры и фланерши.
Наша компания протолкалась в первые ряды.
Оркестр снова:
— Ой-ра! Ой-ра!
Перестань ты, соловейко,
У садочке щебетать.
Меня бабушка учила
Польку-ойру танцевать.
— Не то вы, братцы, поете! — заорал я что есть мочи, пытаясь перекричать всеобщее «У-ррра-а-а!», когда смолк хор.
— Что же, по-вашему, нам следует исполнять? — вежливо поинтересовался у меня капельмейстер, слегка морщась от того, что некий пьяный господин мешает ему наслаждаться всеобщим восторгом.
— Ойся, ты ойся, ты меня не бойся! — твердо и глядя прямо в глаза офицеру ответил я.
— Казачью плясовую? Здесь? В Москве казаков не жалуют. Да и оркестр почти не нужен, только хор, барабаны и хлопки от публики.
— Слабаки! Неужто революционеров испугались⁈
— Почтеннейший! Вы разговариваете с офицером русской императорской армии!
— Так докажите!
— Вашбродь! — окликнули капельмейстера солдаты-хористы. — Песни ведь похожи. Правда, только зачином. А по смыслу-то «Ойся!» куда боле к лицу военному человеку!
— А хлопки? — уже сдаваясь, уточнил офицер.
— Хлопки — будут! — заверил я и бросился к своей банде саврасок. Инструктировать!
— Орай-да-райда, орай-да-райда, орай-да-райда, о-рай-да, — весело затянул хор.
Мы подхватили, отбивая ритм ладонями. Кое-кто из толпы, не разобравшись, нас поддержал. Нашлись знатоки, кому казачья лезгинка оказалась знакома, и они попытались освистать оркестр. Я громко крикнул:
— Кому не по нраву — в морду получит!
Главный запевала хора чистым звонким голосом повел, а хор подхватил с третьей строки:
На горе стоял казак — он Богу молился.
За Россию, за Царя низко поклонился.
Ойся, ты ойся, ты меня не бойся.
Я тебя не трону, ты не беспокойся…
Не знаю, что на меня вдруг нашло. Я выхватил из рук Робкого трость с модерновым набалдашником, с которой тот не расставался, сунув ему вместо нее сверток с выигранными деньгами. Вступил на свободный пятачок перед небольшой сценой, занятой оркестром. Положил трость на плечо, удерживая ее кончиками пальцев, как шашку, и пошел по кругу, медленно перебирая ногами с практически закрытыми глазами.
Я начал танцевать, как когда-то танцевал мой дед, а до этого его отец и, наверное, мой прапрадед. Клоун, могли бы подумать зрители, у которого вместо шашки тросточка, на ногах ботинки, а не мягкие сапоги без каблука и на голове не папаха, а соломенное канотье. Нет, ошибочка вышла, господа хорошие! Это не Вася Девяткин степенно двигался, гордо выпрямив спину и выпятив подбородок, постепенно ускоряясь, а все ушедшие поколения хоперских казаков. Откуда-то во мне родилась странная легкость и понимание, как перебирать руками и вращать кистями, чтобы трость закрутила передо мной сложные восьмерки. Или как, уперев трость в землю и навалившись на нее обеими руками, выделывать вокруг нее сложные коленца. Я ничего не видел вокруг себя. Не слышал рева толпы. Зато в ушах гремел четкий ритм, выбиваемый ладонями и барабаном. И я растворился в этом безудержном ритме, лишь позволяя себе время от времени выкрикнуть «Ойся!», хотя так не принято танцующему…