— Я, вообще-то, командовал студенческой дружиной на баррикаде на Малой Бронной, — запальчиво воскликнул юноша.
— Ну и командовал бы себе дальше, непутевый. Чего сюда приперся?
— Мы выдержали два боя! Четыре наших товарища погибли!
— Господин Панченков! — раздался голос Антонина Сергеевича. — Давайте оставим в сторону революционную фанаберию и займемся делом. Что тут у нас? О, Вася, привет! Тут такая запарка, твоя помощь была бы кстати. А ты еще одного больного принес, — он улыбнулся краешком рта, дав понять, что шутит.
— Крепко Изю поломали, доктор. Только на вас надежда.
— Заносите в смотровую и кладите на стол. Студент Панченков, вы будете мне ассистировать.
Юноша замялся. Принялся стаскивать с себя тяжелую шинель.
— Антонин Сергеевич! Я вообще-то еще не студент. Абитуриент медицинского факультета.
— Но вы же сами мне сказали, что мечтаете стать врачом. Так что, Тихон Петрович, прошу к барьеру. Каждый должен заниматься тем, к чему имеет призвание. Вот сейчас и проверим.[1]
20-летний абитуриент упрямо сжал губы и бросился к раковине мыть руки.
Я понял, что мы с Осей здесь лишние. Потянул его за рукав и вывел из смотровой.
— Что там у вас? Жить будет? Ох, горе-горе, совсем молодой парнишка. Помню его. У нас на кухне сидел, чай пил, — встретил меня за порогом Чекушкин.
— Пока не известно, — признался я, не скрывая тревоги. — Дождусь результата, а там могу подсобить. У меня есть опыт ухода за ранеными.
— Помоги, Господь! — перекрестился аптекарь все с тем же сердитым выражением на лице. Возможно, недовольство его проистекало от убытков, что навалили на аптеку пришлые люди. Не то чтобы он был несочувственным — ни дома, ни лекарств не пожалел, — но и злился на «непутевых», зачем-то взявшихся бунтовать и ломать устроенную жизнь. — Эх-ма! Пост рождественский на дворе, а люди кровь льют, как водицу. А надобно в Охотный ряд за рыбкой разной. Или на Воскресенскую за поросятами, запасаться к праздникам…
— Дядя Никита! Надо бы вывеску снять. Пойдут солдаты с досмотрами, к вам первым завернут.
— Вот и займись. Твой пострадавший не убежит.
— Сделаю, — кивнул я. — Где Антонина Никитична?
— Наверху с ранеными возится. С тяжелыми. Дождешься конца осмотра и двигай к ней. Замаялась, бедная. Это тебе не краковяк танцевать.
— Принял! Пошли, Ося, вандалить.
— Это как?
— Вывеску снимем. Ломать не строить — сердце не болит, — почему-то рассердился я непонятно на кого и вытащил припрятанный нож из-под бекеши.
… К вечеру я вымотался до предела. Набегался с этажа на этаж. То водицы принеси. То «утку». То повернуть больного, чтобы в блевотине не захлебнулся. То помочь устроить нового пострадавшего на полу в когда-то изысканном будуаре Антонины Никитичны. Так устал, что даже позабыл о своем обещании Анне вернуться и про трупы, которые стоило бы прибрать. Только сейчас вспомнил, когда спустился в помещение аптеки и привалился к стене, найдя свободное местечко.
Ося остался наверху ухаживать за перебинтованным и загипсованным Изей. Состояние нашего друга было тяжелым, но и надежда появилась на благоприятный исход.
— Организм молодой, выкарабкается, — успокоил меня доктор Плехов.
Народу в просторном темном помещении хватало. Остерегаясь повредить стеклянные лекарственные шкафы под потолок, люди жались больше к стене с окнами. Чекушкин не стал их заколачивать, и отблески городских пожаров, проникая сквозь заиндевелые окна и отражаясь от зеркальных дверец шкафов, играли тенями на измученных потрясенных лицах. Я грыз надыбанный на кухне сухарь и активно грел уши.
Троица легкораненых — чернорабочий из металлических мастерских, арбатский обыватель и студент-технолог — делились впечатлениями о прошедших днях. Всех их уровняла московская беда. Вымотанный до предела чернорабочий тихо рассказывал, как их баррикаду на Арбате обстреляли из пушек:
— Пошли катать. Шрапнель так и свистела. Народ валился снопами — все больше зеваки.
Ротозеи — извечная московская головная боль. Чуть что случись, тут же толпа. Будто город не работал, а только ждал случая подивиться на что угодно — на пожар, обрушение дома, сцепившиеся телеги… Восстание — это столько всего полюбопытствовать. Почему-то многие считали, что стрельба в городе — это какая-то игра, к которой они не причастны, и, стало быть, минует их и пуля, и осколки. Ну и поглазели — со смертельным исходом.
— Уж мы их гнали-гнали, — делился рабочий. — Кутерьма кругом. Над головой бабахнет — барышни в обморок. Да и у меня с непривычки чуть все кости в штаны не ссыпались.
Обыватель также поделился наболевшим. По его словам, солдаты ошалели и принялись палить в случайных прохожих. Даже по окнам, по мелькавшим за ними лицам. Поползли слухи, что дворники по приказу своих хозяев-миллионщиков растаскивают баррикады на дрова. Что артиллеристы отчего-то стреляют по домам непричастных обывателей, словно наказывают сам город за восстание. Не людей — здания.