Как-то раз, когда на улице уже заметно стало к вечеру холодать, а яблочный дух, разливавшийся от сада, казалось, заполнял каждую щелочку дома, мы сидели за поздним ужином. Хозяин в своей манере мне подливал домашней наливки из вишни и приставал с вопросами. Я, как мог, отбивался, отделываясь междометиями.
— Милейший, признайся: ты социалист-подпольщик? В версию брата, что ты из ратников-ополченцев, я не верю.
Я покачал головой. Еще не хватало, чтобы меня за революционера приняли. Я, конечно, за народ всей душой, но ни разу не бомбист. К подобным типам не то что душа не лежала — руками разорву, попадись они мне.
— Так кто же ты, милейший?
В очередной раз я изобразил пальцами пересчет денег.
— Торговец? Коммивояжер? Или шулер? О, вдруг ты и вправду знаменитый картежник⁈ И тебя наказали за проигрыш твои же коллеги? Имеем драму по мотивам Сухово-Кобылина?
— Максим Сергеевич! — прохрипел я, нарушив двухмесячный обет молчания. — Ну не мучь ты меня вопросами!
— Батюшки свет! — всплеснул руками Плехов. — Заговорил!
«Конечно, заговорил. Даже запел. Только тихо, чтоб не раскусили», — хмыкнул я, не зная, как дальше выкручиваться.
Неожиданно в комнату ворвалась кухарка, отпросившаяся в село, чтобы разжиться свежей зеленью у местного огородника. В имении много было своего — практически натуральное хозяйство. Но ароматических трав уже не было, вышел им сезон. А у огородника были. Как он ухитрялся, то тайна великая есть.
— Барин! Беда!
— Что случилось? — сердито осведомился Плехов, раздраженный тем, что столь занимающий его разговор был бесцеремонно прерван.
— Мужики! — всплеснула руками кухарка. — Мужики на имение пошли! Грабить будут! И жечь!
— Ты уверена⁈ — Максим Сергеевич вскочил из-за стола.
Я тоже не остался равнодушным.
— Кто есть в доме сейчас? — спросил, напрягая отвыкшие связки.
— Камердинер дрыхнет, — зачастила почтенная повариха. — А боле никого! Сторож пропал. Девки, что с птичником и коровкой нам помогают, в село убежали, как услышали от меня новость.
На старика-камердинера, проработавшего у Плеховых четверть века, надежды, как на защитника, никакой.
— Оружие в доме есть?
— Только охотничья двустволка, — заламывая трясущиеся руки, признался Плехов.
— Несите сюда, Максим Сергеевич! Да поживее. И патроны не забудьте.
Я бросился переодеваться. Напялил на себя отстиранное солдатское обмундирование полувековой давности, сапоги. Опоясался ремнем и вернулся в зал, одергивая столь привычную белую рубаху, выгоревшую под кавказским солнцем.
С патронами неожиданно оказалось все неплохо. Жекан на крупную дичь, картечь, крупная и мелкая дробь. Последнюю я решительно отставил в сторону. Зарядил оба ствола. Верхний — дробью, нижний — жеребьем. Два жекана и всю наличествующую картечь спрятал в карман.
— Вы готовы убивать⁈ — вскричал Максим Сергеевич.
— Исключительно самооборона.
— Вы так ловко и уверено держите оружие, что мне не может не прийти в голову: для вас не впервой выходить с ружьем против человека.
— Максим Сергеевич! Дорогой вы мой хозяин! Снова вы за свое? Все разговоры позже, — говорить-то мне удавалось все лучше и лучше, хоть и с заметной хрипотцой. — А сейчас быть бы живу. С толпой мужиков мне справиться будет непросто.
— С толпой? — совсем сник Плехов. — Может, спрячемся? Или уедем на лошадях? Эх, коляску-то я без сторожа не запрягу.
— К черту коляску. Пистолета у вас, как я понимаю, нет, — Плехов развел руками. — А кинжала?
— Пистолет, кинжал? Я же не гоголевский Ноздрев по коврам развешивать сабли. От Тоши остался медицинский скальпель.
— Давайте.
Максим Сергеевич быстро притащил докторский чемоданчик, который старший брат всегда держал в усадьбе. На всякий случай, как он говорил.
— Держите скальпель. Прежде чем покинете нас, хоть имя свое назовите.
— Василием меня кличут. Девяткиным, — по привычке назвался я и понял, что родная фамилия-то Милов мне уже вроде как и не родная.
Основательно вооружившись, решительно выскочил из дома. Мне в спину закричала бдительная кухарка:
— В саду факелы! Три штуки!
В саду, говоришь. Ну-ну. Посмотрим, кто там такой смелый.
[1] Московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович был взорван эсером Иваном Каляевым 4 февраля 1905 года.