«Да-да-да, ты-то какое отношение имеешь к народу, ась? Молоток или косу в руках держал? Только и можешь: пошел вон!»
— Мы его взорвем!
— Кого?
— Столыпина. Он поселился на Елагином острове. Вот его дом мы и поднимем на воздух среди бела дня.
— С семьей? С детишками? С посетителями?
Товарищ Анатолий равнодушно пожал плечами.
«Бобр ты вокурвовленный, а не Медведь! — подумал я, заводясь. — Зачем мне рассказал? Хочешь замазать? Думаешь, мне деваться некуда? Мол, доносить не побежишь, милок. Ты теперь с нами завязан навсегда. Москва нас связала. Рыбный переулок».
— Пойдем еще пива выпьем, — успокаивающе предложил мой спутник, показав на рекламу портерной в 83-м доме. — Пойдем, пойдем, не ершись.
Он затянул меня в полуподвал и усадил за столик у углового окна. Посмотрел на часы.
— Я…
— Подожди, Американец. Еще пара минут. Долго мы шли, чуть не опоздали.
— Куда?
— Подожди. Сам все увидишь. Просто смотри в окно.
Я посмотрел. Набережная с гранитными столбиками, ажурными решетками и чахлыми деревцами, защищенными невысоким, туго стянутым в пакет штакетником. Канал. Стройка. Оба берега соединяли однопролетным деревянным пешеходным мостом. Блоки с откосами уже собрали. Шла доделка. Неказисто выходило. Не по-питерски с его великолепными мостами. От нового сооружения, как я видел из окна, вглубь квартала уходил переулок. Перекресток бойкий. Народу шлялось немало.
— Не понимаю, — честно признался. — Дело в переулке?
— Фонарный? Переулок веселый. Злачное местечко. Баня, бордели. Но дело не в них.
На набережной показалась группа конных жандармов. За ней следовала закрытая карета.
— 14–30, — прокомментировал Медведь. — По нечетным дням в половине третьего, точно, как по расписанию, мимо этого переулка проезжает карета из питерской таможни на Гутуевском острове в губернское казначейство на Казначейской улице. Везет таможенные сборы. По четным — в половине двенадцатого.
— И вы хотите ее бомбануть, — догадался я.
Медведь меня понял иначе.
— А какой еще вариант? Бросим бомбы. Карета набекрень. Перевозчики денег контужены. У жандармов лошади понесут. Две группы — от моста и из переулка открывают огонь на подавление. Шум, дым, прохожие бегут. Мы баулы с денежками — цап! И разбежались.
— И куча трупов штатских.
— Придумай лучше! Ты сможешь, я знаю.
— Так не действуют даже гангстеры в Америке!
— Не знаю, кто такие гангстеры, но такая акция вполне нам по силам.
— Без меня. Ты слышал мой принцип: без крови. А здесь без нее не выйдет.
— Повторюсь еще раз. Ты! Нам! Нужен!
В ярких красках представил себе кадр из фильма: бьющиеся на брусчатке лошади в крови, разорванная на части карета, сорванная вывеска «Пиво. Портер. Ледъ», осколки стекла, вопли пострадавших, контуженные инкассаторы, которых добивают из маузеров максималисты…
— Прощай, Медведь!
Резко отодвинулся от стола и вышел из портерной, не оглядываясь. Лишь в голове вертелось одно, как на граммофонной пластинке с заевшей иглой: пошёл, ты! Пошёл на…!
Замер на мгновение перевести дух. Печальный звук шарманки из соседнего двора-колодца истаивал в наползавшем с реки весеннем тумане.
[1] Гамбеттовский ключ — один из популярных шифров, использовавшихся революционным подпольем.
[2] По первому гудку рабочие вставали, по второму выходили из дома на работу, а по третьему должны были занять рабочие места.
Глава 19
Оборотень в эполетах
Великий пост так или иначе смирял гордыню огромного многоконфессионального города, утихомиривал буйство его многочисленных обитателей. Не до конца, конечно, но в воздухе витало некое отрезвление. Бога еще не изгнали с невских берегов. В домах избегали скоромного, чаще посещались церкви, не проводились публичные гуляния, не устраивались общественные развлечения. Интеллигенция, понятное дело, плевать хотела за запреты, продолжала банкетировать по поводу и без. Рабочие продолжали митинговать и бастовать. Прочий же простой люд и солидная публика подчинился религиозным запретам и с нетерпением ждал шестой недели, Вербной — краткой отдушины в великопостном унынии.
В эти дни на Конногвардейском бульваре устраивали рынок — многочисленные балаганы, торгующие всем, что могло тронуть сердце невзыскательной детворы, преимущественно, разного рода поделками. И, конечно, веточками распустившейся вербы — милого символа весны. Атмосфера на этих базарах была сродни карнавальной, проказливой.