- Я одиночеством объят, Oкутан, точно одеялом. Я на каком-то постоялом Дворе за гранью всех эпох, И к ним дороги, видит Бог, Мне не найти - одни пути Давно быльем позарастали, Другие видятся едва ли...
Здесь я снова прервался - и не мудрено: до стихов ли тут, в самом деле, было, ежели передо мной вдруг стало разворачиваться самое настоящее, ну, если и не светопреставление, то уж во всяком случае светопредставление. Оно началось без каких-то особых предуведомлений, мгновенно, будто по свистку, и тут же заворожило меня до потери дара речи. Больше всего происходившее вокруг, но в той же мере и внутри меня, было похоже на хорошо знакомое каждому искажение или раздвоение контуров окружающих вещей при легком нажиме пальцем на нижнее веко. Примерно то же переживал сейчас и я, вот только эти деформации воспринимались не обычным, а каким-то хитрым внутренним зрением и были настолько яркими, объемными и убедительными, что реальное и кажущееся посекундно менялись местами, перетекая друг в друга и перемежаясь, перемешиваясь слоями, как будто на мое внутренне око постоянно надавливали с разной силой и в самые разные стороны одновременно! И пусть внешние, зрительные образы вещей вокруг меня оставались привычными и неизменными, я прекрасно чувствовал, что каждый из них находится в непрерывном внутреннем развитии, примеряя на себя различные сущности и оттого меняясь до неузнаваемости и давая совершенно новое звучание и смысл всему своему окружению. Так маленькая девочка играет с плоским и почти безликим и безличным трафаретом куклы, накладывая на него множество вырезанных из цветной бумаги причесок, шляпок, кофточек, юбок, туфелек разных размеров и фасонов и всякий раз получая из их различных сочетаний новую подругу, одетую совершенно по-иному и, стало быть, в силу этого имеющую другое имя, историю и характер. Первым пустился в этот тур с бесконечным переодеванием знакомый мне до последней травинки, до последнего камушка садик - причем, кажется, сразу же после слов о моем пребывании "за гранью всех эпох", как будто это была некая волшебная формула, запускавшая в ход механизм превращений. Имея за душой всего-то навсего несчастные две сотки и внешне для любого, наверное, наблюдателя и сейчас оставаясь все таким же типовым садиком за задним фасадом типового же дома, он, бедняга, буквально из кожи вон лез, пытаясь показать, что в другие времена и при иных обстоятельствах он даже Версаль заткнул бы за пояс и уж точно заставил бы говорить и писать о себе лучшие умы Европы. И - надо отдать ему должное - получалось у него превосходно! Так же хорошо, словно я видел это наяву, я чувствовал, как он стремительно расширяется и разрастается вглубь и в ширину, теряясь не то в каких-то далеких, совершенно неведомых мне лугах и дубравах, не то в наползающих друг на друга и вообще не поддающихся членораздельному описанию прошедше-настояще-будущих временах. Он оплетался сетью тропинок, набрасывал на себя пелерины прудов и каналов, украшался ожерельями цветников и камеями классицистических беседок, причем все это немедленно превращало мой деревенский домик в загородную резиденцию некоего знатного вельможи и, естественно, заодно возвышало меня в соответствующий ранг. Разумеется, я был очень благодарен ему за такое повышение в чине и значимости, а он, будто чувствуя это, старался побыстрее привести все новые и новые доказательства своей абсолютной, универсальной уникальности, вообще не зависящей от таких пустяков, как время, место и климат, и так при этом спешил, что даже пару раз примерял на себя новую личину, еще не сбросив полностью старой, и тогда аккуратные боскеты и партеры прорастали геометрически выверенными рядами финиковых пальм, а позади большого луга фатой-морганой возникал полупрозрачный, будто из кальки сложенный мост с готическим замком на нем, причем волна вовсе не видимой реки плескала о берег с явно океанской мощью. Вполне под стать саду вела себя и церковь за деревней. По-хорошему, отсюда, с террасы, я не мог видеть даже кончика ее шпиля, да, собственно, и сейчас не видел. Не видел, но знал, что по своему хотению или по чьему-то велению она тоже включилась в круговорот превращений и готова, внешне оставаясь по-прежнему все той же вполне заурядной ложноготической церковкой конца 19-го века, обернуться для меня то изумительным романским раритетом времен Карла Великого да еще и с двумя сестрами-башнями по бокам, то узким минаретом, то вообще крепостным донжоном, и всякий раз вместе с ней менялся и я вместе со своим ощущением мира вокруг. Наверное, это поразительное коловращение мира распространялось и на другие его области, в которых я когда-нибудь бывал или мог быть, но моему жалкому умишку и происходящего в непосредственной близости от меня было больше чем достаточно - хорошо еще, что эти галлюцинации не сопровождались какими-то звуковыми эффектами. Да и вообще, вокруг стояла полная тишина, как будто мир, щедро рассыпая передо мной пригоршни своих возможностей, терпеливо ждал, какую из них я выберу для него и себя самого, а до той поры затаил дыхание от боязни спугнуть меня резким звуком. Один Бог знает, как долго все это могло продолжаться и на чем бы мы в конце концов поладили, окажись я сам таким же тактичным и расторопным. Но легкий шлепок о плиты террасы ненароком соскользнувшей с моих колен книги прозвучал для нас обоих двенадцатым ударом часов, и волшебство кончилось. Под вялыми лучами вновь занавешенного легкой белой кисеей солнца я снова безвольно и безучастно сидел на террасе между домом и садом, опять никак не склонными к сказочным превращениям и изменениям, впрочем, как и все вокруг, а в первую очередь, я сам - ни дать ни взять старуха из "Сказки о рыбаке и рыбке". Я поднял книгу, отыскал нужную страницу и дважды прочел балладу, снова пытаясь вызвать в себе хотя бы то юношеское чувство завороженной сопричастности, которое когда-то заставляло меня иногда слушать ее по нескольку раз подряд и, наверное, было исходным пунктом моих сегодняшних импровизаций. Нет, безуспешно! И никакого намека на только что овевавшие меня чары! Да, тонко; да, необыкновенно лирично, многослойно, субтильно-туманно, что ли - Пастернак, одним словом, ну и что? Что меня так раззадорило, спрашивается? Я пожал плечами, зевнул, закрыл книгу. Баллада казалась мне теперь абсолютным, совершенным бриллиантом без единого изъяна, вот только рассматривать его под лупами времени и памяти или вращать в разных хитрых лучах, надеясь отыскать в их свете какие-то необыкновенно красивые его высверки, мне больше не хотелось. И в саду сидеть - тоже. Теперь, оставаясь бетонно неизменным, он напоминал мне тюремный двор, огражденный с трех сторон вместо забора двухметровой стеной густого кустарника и оборудованный сторожевой башней-пихтой, с верхушки которой за мной продолжал пристально следить караульный скворец. Да к тому же я, как выяснилось, сильно проголодался. Я занес в дом кресло, поставил оттаивать вынутые из морозилки овощи и шницель и пока суть да дело решил все же официально закрыть тему, посмотрев для очистки совести хотя бы пару заметок в интернете, посвященных этой балладе. Пропустив несколько мало интересующих меня биографических сведений - что мне до них, если за два года я не удосужился даже раскрыть толстенную монографию Дмитрия Быкова о Пастернаке из серии ЖЗЛ - и оставив на потом различные ee концертные исполнения, я довольно быстро нашел небольшую статью в каком-то форуме, к числу постоянных гостей которого принадлежал все тот же Быков, - это придавало сайту в моих глазах известную солидность и серьезность. Первые абзацы, впрочем, были посвящены л