и цветников и камеями классицистических беседок, причем все это немедленно превращало мой деревенский домик в загородную резиденцию некоего знатного вельможи и, естественно, заодно возвышало меня в соответствующий ранг. Разумеется, я был очень благодарен ему за такое повышение в чине и значимости, а он, будто чувствуя это, старался побыстрее привести все новые и новые доказательства своей абсолютной, универсальной уникальности, вообще не зависящей от таких пустяков, как время, место и климат, и так при этом спешил, что даже пару раз примерял на себя новую личину, еще не сбросив полностью старой, и тогда аккуратные боскеты и партеры прорастали геометрически выверенными рядами финиковых пальм, а позади большого луга фатой-морганой возникал полупрозрачный, будто из кальки сложенный мост с готическим замком на нем, причем волна вовсе не видимой реки плескала о берег с явно океанской мощью. Вполне под стать саду вела себя и церковь за деревней. По-хорошему, отсюда, с террасы, я не мог видеть даже кончика ее шпиля, да, собственно, и сейчас не видел. Не видел, но знал, что по своему хотению или по чьему-то велению она тоже включилась в круговорот превращений и готова, внешне оставаясь по-прежнему все той же вполне заурядной ложноготической церковкой конца 19-го века, обернуться для меня то изумительным романским раритетом времен Карла Великого да еще и с двумя сестрами-башнями по бокам, то узким минаретом, то вообще крепостным донжоном, и всякий раз вместе с ней менялся и я вместе со своим ощущением мира вокруг. Наверное, это поразительное коловращение мира распространялось и на другие его области, в которых я когда-нибудь бывал или мог быть, но моему жалкому умишку и происходящего в непосредственной близости от меня было больше чем достаточно - хорошо еще, что эти галлюцинации не сопровождались какими-то звуковыми эффектами. Да и вообще, вокруг стояла полная тишина, как будто мир, щедро рассыпая передо мной пригоршни своих возможностей, терпеливо ждал, какую из них я выберу для него и себя самого, а до той поры затаил дыхание от боязни спугнуть меня резким звуком. Один Бог знает, как долго все это могло продолжаться и на чем бы мы в конце концов поладили, окажись я сам таким же тактичным и расторопным. Но легкий шлепок о плиты террасы ненароком соскользнувшей с моих колен книги прозвучал для нас обоих двенадцатым ударом часов, и волшебство кончилось. Под вялыми лучами вновь занавешенного легкой белой кисеей солнца я снова безвольно и безучастно сидел на террасе между домом и садом, опять никак не склонными к сказочным превращениям и изменениям, впрочем, как и все вокруг, а в первую очередь, я сам - ни дать ни взять старуха из "Сказки о рыбаке и рыбке". Я поднял книгу, отыскал нужную страницу и дважды прочел балладу, снова пытаясь вызвать в себе хотя бы то юношеское чувство завороженной сопричастности, которое когда-то заставляло меня иногда слушать ее по нескольку раз подряд и, наверное, было исходным пунктом моих сегодняшних импровизаций. Нет, безуспешно! И никакого намека на только что овевавшие меня чары! Да, тонко; да, необыкновенно лирично, многослойно, субтильно-туманно, что ли - Пастернак, одним словом, ну и что? Что меня так раззадорило, спрашивается? Я пожал плечами, зевнул, закрыл книгу. Баллада казалась мне теперь абсолютным, совершенным бриллиантом без единого изъяна, вот только рассматривать его под лупами времени и памяти или вращать в разных хитрых лучах, надеясь отыскать в их свете какие-то необыкновенно красивые его высверки, мне больше не хотелось. И в саду сидеть - тоже. Теперь, оставаясь бетонно неизменным, он напоминал мне тюремный двор, огражденный с трех сторон вместо забора двухметровой стеной густого кустарника и оборудованный сторожевой башней-пихтой, с верхушки которой за мной продолжал пристально следить караульный скворец. Да к тому же я, как выяснилось, сильно проголодался. Я занес в дом кресло, поставил оттаивать вынутые из морозилки овощи и шницель и пока суть да дело решил все же официально закрыть тему, посмотрев для очистки совести хотя бы пару заметок в интернете, посвященных этой балладе. Пропустив несколько мало интересующих меня биографических сведений - что мне до них, если за два года я не удосужился даже раскрыть толстенную монографию Дмитрия Быкова о Пастернаке из серии ЖЗЛ - и оставив на потом различные ee концертные исполнения, я довольно быстро нашел небольшую статью в каком-то форуме, к числу постоянных гостей которого принадлежал все тот же Быков, - это придавало сайту в моих глазах известную солидность и серьезность. Первые абзацы, впрочем, были посвящены лишь внутренним проблемам построения блога, потом пошла какая-то ироническая невнятица по поводу неких, разумеется, не известных мне, литературных полуотвлеченностей, и я, подумал было, что ошибся адресом, но на третьей странице началась уже самая настоящая вкуснятина. Я плотно прилип к экрану, нетерпеливо перескакивая с пятого на десятое и кивками и хмыканьем отмечая ключевые пункты, многие из которых, как тут же выяснилось, я мог бы без большой натяжки примерить к себе самому. Та-а-а-ак: одно из самых лиричных произведений Пастернака - да, наверное, наверное... Ага, ага: написано в период тяжелой душевной смуты, отягощенной к тому же кризисом в отношениях с близкими поэту женщинами... знаем, проходили... Длящиеся неделями приступы хандры и меланхолии, связанные с длительным пребыванием в одиночестве на загородной даче... - и этим, увы, не удивишь, особенно на этих днях... Усугублялись холодной, совсем не летней погодой, частыми и затяжными ненастьями с проливным дождем и шквалистым ветром... - ха, еще одно сходство, бывает же... Вялость, апатия, постоянные сомнения в необходимости продолжать творческую работу... - хм, Пастернак, надо же, вот никогда бы не подумал... Что, что? Читая по диагонали, я едва не проскочил нужное место. А, вот: по совету одного близкого к семье врача, практикующего не совсем традиционные методы восстановления психологического равновесия, употреблял некие снадобья, вызывающие в качестве побочных эффектов странные галлюцинации наяву, содержание которых поэт не мог объяснить внятно и более-менее стройно ни тогда, ни потом - Боже мой, что же он наркотики, что ли, принимал от безысходности?... Ах, даже так: под впечатлением от этих видений стал всерьез интересоваться теориями о множественности и вариативности доступных нашему чувственному восприятию миров, а также их развития, влияния друг на друга и взаимопроникновения, для чего собирался через посредников заказать соответствующую оккультную литературу в спецхране Публичной Библиотеки... Нет, это просто поразительно, какие иногда совпадения случаются! Тут негромкое ворчание микроволновки прервалось свистками об окончании фазы оттаивания, и мне пришлось прерваться. Я пошел на кухню, вывалил оттаявшее мясо с овощами на сковородку, добавил немного подсолнечного масла и поставил на медленный огонек, все это время уговаривая себя не заниматься бессмысленным проведением кажущихся параллелей между тогдашним состоянием поэта и моим сегодняшним. Противоположнoe, однако, казалoсь мне при этом намного более интересным и забавным, а потому медитация моя имела весьма скромный успех, который и вовсе сошел на нет, едва я вернулся к компьютеру и начал читать дальше. Оказывается, Пастернак был так зачарован красочностью и многообразием своих видений-наваждений, что собирался даже со временем написать целую серию баллад об этих виртуальныx, как мы бы теперь выразились, мирах и реальностях. О своих планах он сообщил в нескольких письмах с дачи, дошедших до нас, увы, только в пересказах, да еще и в различных вариациях и толкованиях. В конце концов, из этой задумки ровно ничего не вышло, но согласно одной из версий, - я "перевернул" страницу, - согласно одной из версий, первое и, возможно, ключевое для всего цикла стихотворение, определяющее весь его строй и лад, написано все же было. Автор эссе полагал, что им как раз-таки являлась данная баллада, дошедшая до нас, однако, в существенно переработанном виде, хотя и имеющем много общего с первоначальным текстом, но практически лишенном его смысловой и философской направленности. Понятное дело, в подобных исследованиях большинство доказательств всегда носит косвенный характер, но, на мой взгляд, автор приводил и обосновывал их с известными шиком и логикой. Так, например, один из адресатов поэта той поры вспоминал, что Борис Леонидович, обычно весьма скупой на детали относительно еще не законченных или не отделанных им до конца произведений, прислал ему маленький черновой набросок нового стихотворения про ночное ненастье на даче, сопроводив его туманным латинским изречением, в вольном переложении говорящем что-то об огромной реке, рожденной маленьким родником, или, если угодно, ручейком. Никакого стихотворного потока, который со всей очевидностью можно было бы связать с этим наброском-ключом, ни тогда, ни несколько позже, по мнению мемуариста, не воспоследовало. Oднако повод поговорить об этом с Пастернаком спокойно и без суеты нашелся у него лишь года два спустя. Впрочем и та беседа, по сути, ни к чему не привела: Пастернак был явно не в духе, злился на кого-то или что-то, ощутимо нервничал и на вопрос о ру