ишь внутренним проблемам построения блога, потом пошла какая-то ироническая невнятица по поводу неких, разумеется, не известных мне, литературных полуотвлеченностей, и я, подумал было, что ошибся адресом, но на третьей странице началась уже самая настоящая вкуснятина. Я плотно прилип к экрану, нетерпеливо перескакивая с пятого на десятое и кивками и хмыканьем отмечая ключевые пункты, многие из которых, как тут же выяснилось, я мог бы без большой натяжки примерить к себе самому. Та-а-а-ак: одно из самых лиричных произведений Пастернака - да, наверное, наверное... Ага, ага: написано в период тяжелой душевной смуты, отягощенной к тому же кризисом в отношениях с близкими поэту женщинами... знаем, проходили... Длящиеся неделями приступы хандры и меланхолии, связанные с длительным пребыванием в одиночестве на загородной даче... - и этим, увы, не удивишь, особенно на этих днях... Усугублялись холодной, совсем не летней погодой, частыми и затяжными ненастьями с проливным дождем и шквалистым ветром... - ха, еще одно сходство, бывает же... Вялость, апатия, постоянные сомнения в необходимости продолжать творческую работу... - хм, Пастернак, надо же, вот никогда бы не подумал... Что, что? Читая по диагонали, я едва не проскочил нужное место. А, вот: по совету одного близкого к семье врача, практикующего не совсем традиционные методы восстановления психологического равновесия, употреблял некие снадобья, вызывающие в качестве побочных эффектов странные галлюцинации наяву, содержание которых поэт не мог объяснить внятно и более-менее стройно ни тогда, ни потом - Боже мой, что же он наркотики, что ли, принимал от безысходности?... Ах, даже так: под впечатлением от этих видений стал всерьез интересоваться теориями о множественности и вариативности доступных нашему чувственному восприятию миров, а также их развития, влияния друг на друга и взаимопроникновения, для чего собирался через посредников заказать соответствующую оккультную литературу в спецхране Публичной Библиотеки... Нет, это просто поразительно, какие иногда совпадения случаются! Тут негромкое ворчание микроволновки прервалось свистками об окончании фазы оттаивания, и мне пришлось прерваться. Я пошел на кухню, вывалил оттаявшее мясо с овощами на сковородку, добавил немного подсолнечного масла и поставил на медленный огонек, все это время уговаривая себя не заниматься бессмысленным проведением кажущихся параллелей между тогдашним состоянием поэта и моим сегодняшним. Противоположнoe, однако, казалoсь мне при этом намного более интересным и забавным, а потому медитация моя имела весьма скромный успех, который и вовсе сошел на нет, едва я вернулся к компьютеру и начал читать дальше. Оказывается, Пастернак был так зачарован красочностью и многообразием своих видений-наваждений, что собирался даже со временем написать целую серию баллад об этих виртуальныx, как мы бы теперь выразились, мирах и реальностях. О своих планах он сообщил в нескольких письмах с дачи, дошедших до нас, увы, только в пересказах, да еще и в различных вариациях и толкованиях. В конце концов, из этой задумки ровно ничего не вышло, но согласно одной из версий, - я "перевернул" страницу, - согласно одной из версий, первое и, возможно, ключевое для всего цикла стихотворение, определяющее весь его строй и лад, написано все же было. Автор эссе полагал, что им как раз-таки являлась данная баллада, дошедшая до нас, однако, в существенно переработанном виде, хотя и имеющем много общего с первоначальным текстом, но практически лишенном его смысловой и философской направленности. Понятное дело, в подобных исследованиях большинство доказательств всегда носит косвенный характер, но, на мой взгляд, автор приводил и обосновывал их с известными шиком и логикой. Так, например, один из адресатов поэта той поры вспоминал, что Борис Леонидович, обычно весьма скупой на детали относительно еще не законченных или не отделанных им до конца произведений, прислал ему маленький черновой набросок нового стихотворения про ночное ненастье на даче, сопроводив его туманным латинским изречением, в вольном переложении говорящем что-то об огромной реке, рожденной маленьким родником, или, если угодно, ручейком. Никакого стихотворного потока, который со всей очевидностью можно было бы связать с этим наброском-ключом, ни тогда, ни несколько позже, по мнению мемуариста, не воспоследовало. Oднако повод поговорить об этом с Пастернаком спокойно и без суеты нашелся у него лишь года два спустя. Впрочем и та беседа, по сути, ни к чему не привела: Пастернак был явно не в духе, злился на кого-то или что-то, ощутимо нервничал и на вопрос о ручьях, рождающих реки, указал на только-только вышедший и открытый как раз на Второй Балладе маленький сборник его стихов и мрачно заметил, что некоторые ручьи, случается, заканчивают свою жизнь в болотах и ничего другого, мол, нельзя было ожидать от стихов, родившихся под лай соседской собаки и чуть ли не ею инспирированных! "И тут собака! - чуть не вскрикнул я. - Вот это да! Какие тут параллельные! Тут подымай выше, тут почти полным совпадением линий судеб пахнет!" Подобные сближения и совпадения имен, фактов и судеб, разделенных порою многими сотнями и даже тысячами лет и километров, всегда очень привлекали и буквально завораживали меня. Но уже потому, что я никогда не только не изучал никаких философских систем, но даже всерьез и не интересовался ими, за этим интересом не стояло, конечно, и следование какой-нибудь из идей об универсальности, абсолютной упорядоченности и периодической повторяемости управляющих миром законов, даже стихийное, не осознанное следование. Скорее всего, в этом доморощенном эпикурействе проявлялось лишь обычное, привитое еще в школе, желание поиграть с числами, именами и датами, углядеть в их чередовании и сочетании некую хитрую закономерность и последовательность и выстроить в стройный и логичный ряд. Игра ума, игра в шахматы, игра в бисер - не более. Однако, так или иначе, но наверняка именно поэтому моим любимым историческим писателем был Эйдельман, непревзойденный и тонкий наблюдатель и мастер на подобные совершенно неожиданные и парадоксальные сопряжения. И если некоторые из обнаруженных мною только что совпадений погоды и настроений являлись просто пустяками, которые при желании можно было найти почти везде, всегда и в любой ситуации, то собаки, на протяжении нескольких десятков лет всякий раз лающие в аккомпанемент к определенным стихам, были, вне всякого сомнения, деталью вполне и вполне эйдельмановской. Я решил, что обнаружение новых подробностей, роднящих мой сегодняшний день с теми далекими пастернаковскими, глядишь и помогут мне осознать причины появления у меня именно сегодня странных галлюцинаций: и литературных, и всех прочих, - и рысью бросился вниз по тексту эссе. Но, увы, в этом смысле дальнейшee представлялo уже явное движение по нисходящей. Вначале автор весьма иронично, но с большой дотошностью разбирал вопрос о том, следует ли понимать упомянутую Пастернаком в разговоре собаку в прямом или все-таки в метафорическом смысле и о каком именно псе здесь конкретно могла бы идти речь, а потом перешел к вопросам графологической и календарной экспертизы, которые меня вообще мало интересовали. Разбираться в такой сложной зауми мне сейчас абсолютно не хотелось и я решил отложить дело на потом, очень сомневаясь, однако, что сумею отыскать в этой части ставшего фактически уже узко-профессиональным эссе что-нибудь действительно важное и интересное для себя. Скорее уж наоборот: мне казалось, что я выжал из статьи все, что можно, и она вряд ли сумеет повести меня дальше в моих поисках и размышлениях. И вот надо же - как глубоко я ошибался! Впрочем, заблуждение мое длилось совсем недолго, от силы секунд 10-15, пока я, уже окончательно решив идти обедать, не "скрутил" всю статью к самому началу и не увидел, что в сеть она выложена чуть больше часа назад, то есть, абстрагируясь от небольшой лабораторной погрешности, аккурат в то самое время, когда я, попытавшись вспомнить текст баллады, как-то сам собой нежданно-негаданно перешел к импровизации на ее тему. Это был тот самый пресловутый последний камешек, с которым все огромное мозаичное панно только и может приобрести законченный и понятный вид, но, ей-Богу, лучше бы я его в тот момент не находил! Потому что обнаружив и поставив его на место я, забыв про еду и про все на свете, обалдел уже по-настоящему, да что там, обалдел, - мне элементарно стало страшно. Даже очень! Руководствуясь в своих повседневных поступках и решениях в основном здравым смыслом и вечным девизом "Делай, как должно, - и будь, что будет!", я редко оказывался в экстремальных и рискованных положениях, чреватых особо бурным и спонтанным проявлением глубинных черт характера, и, соответственно, никогда не считал себя ни особым храбрецом, ни записным трусом - так, серединка на половинку. С одной стороны, я иногда мог до одури, до нервных судорог, до фантомных видений изводить себя в страхе за своих родных и близких, находящихся вне сферы моих компетенций и знаний о них и подверженных уже поэтому каким-то реальным или гипотетическим опасностям. С другой же, в отношении себя самого я всегда был настроен абсолютно позитивно и безмятежно, не допуская