чьях, рождающих реки, указал на только-только вышедший и открытый как раз на Второй Балладе маленький сборник его стихов и мрачно заметил, что некоторые ручьи, случается, заканчивают свою жизнь в болотах и ничего другого, мол, нельзя было ожидать от стихов, родившихся под лай соседской собаки и чуть ли не ею инспирированных! "И тут собака! - чуть не вскрикнул я. - Вот это да! Какие тут параллельные! Тут подымай выше, тут почти полным совпадением линий судеб пахнет!" Подобные сближения и совпадения имен, фактов и судеб, разделенных порою многими сотнями и даже тысячами лет и километров, всегда очень привлекали и буквально завораживали меня. Но уже потому, что я никогда не только не изучал никаких философских систем, но даже всерьез и не интересовался ими, за этим интересом не стояло, конечно, и следование какой-нибудь из идей об универсальности, абсолютной упорядоченности и периодической повторяемости управляющих миром законов, даже стихийное, не осознанное следование. Скорее всего, в этом доморощенном эпикурействе проявлялось лишь обычное, привитое еще в школе, желание поиграть с числами, именами и датами, углядеть в их чередовании и сочетании некую хитрую закономерность и последовательность и выстроить в стройный и логичный ряд. Игра ума, игра в шахматы, игра в бисер - не более. Однако, так или иначе, но наверняка именно поэтому моим любимым историческим писателем был Эйдельман, непревзойденный и тонкий наблюдатель и мастер на подобные совершенно неожиданные и парадоксальные сопряжения. И если некоторые из обнаруженных мною только что совпадений погоды и настроений являлись просто пустяками, которые при желании можно было найти почти везде, всегда и в любой ситуации, то собаки, на протяжении нескольких десятков лет всякий раз лающие в аккомпанемент к определенным стихам, были, вне всякого сомнения, деталью вполне и вполне эйдельмановской. Я решил, что обнаружение новых подробностей, роднящих мой сегодняшний день с теми далекими пастернаковскими, глядишь и помогут мне осознать причины появления у меня именно сегодня странных галлюцинаций: и литературных, и всех прочих, - и рысью бросился вниз по тексту эссе. Но, увы, в этом смысле дальнейшee представлялo уже явное движение по нисходящей. Вначале автор весьма иронично, но с большой дотошностью разбирал вопрос о том, следует ли понимать упомянутую Пастернаком в разговоре собаку в прямом или все-таки в метафорическом смысле и о каком именно псе здесь конкретно могла бы идти речь, а потом перешел к вопросам графологической и календарной экспертизы, которые меня вообще мало интересовали. Разбираться в такой сложной зауми мне сейчас абсолютно не хотелось и я решил отложить дело на потом, очень сомневаясь, однако, что сумею отыскать в этой части ставшего фактически уже узко-профессиональным эссе что-нибудь действительно важное и интересное для себя. Скорее уж наоборот: мне казалось, что я выжал из статьи все, что можно, и она вряд ли сумеет повести меня дальше в моих поисках и размышлениях. И вот надо же - как глубоко я ошибался! Впрочем, заблуждение мое длилось совсем недолго, от силы секунд 10-15, пока я, уже окончательно решив идти обедать, не "скрутил" всю статью к самому началу и не увидел, что в сеть она выложена чуть больше часа назад, то есть, абстрагируясь от небольшой лабораторной погрешности, аккурат в то самое время, когда я, попытавшись вспомнить текст баллады, как-то сам собой нежданно-негаданно перешел к импровизации на ее тему. Это был тот самый пресловутый последний камешек, с которым все огромное мозаичное панно только и может приобрести законченный и понятный вид, но, ей-Богу, лучше бы я его в тот момент не находил! Потому что обнаружив и поставив его на место я, забыв про еду и про все на свете, обалдел уже по-настоящему, да что там, обалдел, - мне элементарно стало страшно. Даже очень! Руководствуясь в своих повседневных поступках и решениях в основном здравым смыслом и вечным девизом "Делай, как должно, - и будь, что будет!", я редко оказывался в экстремальных и рискованных положениях, чреватых особо бурным и спонтанным проявлением глубинных черт характера, и, соответственно, никогда не считал себя ни особым храбрецом, ни записным трусом - так, серединка на половинку. С одной стороны, я иногда мог до одури, до нервных судорог, до фантомных видений изводить себя в страхе за своих родных и близких, находящихся вне сферы моих компетенций и знаний о них и подверженных уже поэтому каким-то реальным или гипотетическим опасностям. С другой же, в отношении себя самого я всегда был настроен абсолютно позитивно и безмятежно, не допуская и мысли о том, что со мною лично может приключиться нечто совсем скверное, и, кто знает, возможно, поэтому ни в какие серьезные заварухи никогда не попадал, особо тяжело не болел и даже руки ни разу в жизни не вывихнул! По-настоящему страшно мне становилось лишь тогда, когда я при всем желании не мог понять , что со мной происходит, зачем и почему, а стало быть, не знал, куда же мне следует дергаться. Однажды в декабре, уже после работы, в темном до черноты и поразительно безлюдном для этого, в сущности еще совсем не позднего часа, Ленинграде я спешил на деловую встречу. Никак не поспевая к назначенному сроку, я, перейдя через Кокушкин мост, решил немного срезать путь проходными дворами. И вот тут, задумавшись и, очевидно, пару раз, не отдавая себе отчета, свернув не в ту сторону в этих волчьих ямах без единого освещенного окошка, я каким-то образом совершенно потерял ориентацию и, выйдя из очередной подворотни на улицу, увидел перед собой набережную и речку, которых на моем первоначальном маршруте никак быть не могло. Иными словами, в двух шагах от Сенной, между каналом Грибоедова и Мойкой моему вниманию предлагалась еще одна речушка с чугунной решеткой ограды, заснеженными деревьями перед ней, домами по обе стороны и эфемерным мостом где-то впереди. Передо мной была абсолютно реальная и в то же самое время абсолютно невозможная в моем понимании картина, и при виде ее меня начало трясти в абсолютно не унимаемом ознобе. Это был дикий, неправдоподобный, ирреальный ужас сродни ночному кошмару, ужас, перечеркивающий всю твою предыдущую жизнь и связанный с абсолютной потерей самоидентификации вплоть до невозможности уверенно ответить на вопрос, как тебя зовут, где ты находишься и реально ли вообще сейчас хоть что-нибудь вокруг тебя. Мое теперешнее состояние было сродни тогдашнему, если еще не хуже. В конце концов, на той, показавшейся мне абсолютно чужой и чуждо-враждебной набережной, меня окружали вещи, существование которых в данном месте и в данный момент в своей совокупности хотя и не было доступно моему разумению, но сами-то по себе вполне обыденные и заурядные. Их можно было потрогать, пощупать, да и люди вокруг показались бы рано или поздно. Но сейчас - сейчас я вообще оставался один на один с совершенно неожиданно вторгшимся в мою жизнь невероятным и даже теоретически не подвластным пока моему сознанию феноменом абсолютно грандиозного масштаба, и спросить совета тут было не у кого! Да, с другой стороны, что я мог рассказать о материях, которые отражались лишь в моих личных переживаниях и ощущениях, материях, для меня непреложных, но для любого другого зыбких, эфемерных и на логической платформе не дискутабельных. Все это был вопрос веры, одной только веры, то есть категории, прямо и принципиально отвергающей какие-либо доказательства, ведь еще Блаженный Августин полторы тысячи лет назад утверждал, что "верует, ибо абсурдно", а стало быть не доказуемо, и познаваться может не умом, но единственно душой и сердцем. При этом каждая из частей этой растянутой на десятки лет истории, взятая в отдельности, объективно говоря, вовсе не была абсурдной, но наоборот, оставалась вполне будничной и едва ли не тривиальной. Вера же - и вера сильная! - была необходимым условием только для понимания составленного из них общего целого, а простому уму - во всяком случае, моему - оно было не постижимо! Я представлял себе, как гениального писателя, необыкновенно чуткого к потусторонним звукам и мистериям, но находящегося в жизненном и душевном кризисе и запертого холодным, ненастным летом в дачную одиночку, посещают потрясающие его своей яркостью и размахом видения иных, нереально реальных и живых миров. Под их впечатлением он решает написать целый цикл стихотворений об этих параллельных мирах, не то бесконечно далеких, не то угнездившихся глубоко внутри нас и лишь ждущих своего открытия. По каким-то причинам замысел остается не реализованным, и лето суждено пережить - причем пережить в сильно переработанном виде - лишь одной-единственной балладе, первоначальный вариант которой задумывался как запевка к остальным произведениям, а написан был, по странной прихоти судьбы или вдохновения, под неумолчный и неурочный лай соседской собаки. Писатель же был настолько разочарован своей творческой неудачей, что и многие месяцы спустя говорил обо всем, с ней связанном, крайне мало и с мрачным раздражением. Я несколько раз с небольшими вариациями повторил все это вслух, уставясь мимо компьютера в стену, на которой за самодельной ширмочкой из высохшего тростника висел огромный плакат с ослепительно-бирюзовым океаном и почти