и мысли о том, что со мною лично может приключиться нечто совсем скверное, и, кто знает, возможно, поэтому ни в какие серьезные заварухи никогда не попадал, особо тяжело не болел и даже руки ни разу в жизни не вывихнул! По-настоящему страшно мне становилось лишь тогда, когда я при всем желании не мог понять , что со мной происходит, зачем и почему, а стало быть, не знал, куда же мне следует дергаться. Однажды в декабре, уже после работы, в темном до черноты и поразительно безлюдном для этого, в сущности еще совсем не позднего часа, Ленинграде я спешил на деловую встречу. Никак не поспевая к назначенному сроку, я, перейдя через Кокушкин мост, решил немного срезать путь проходными дворами. И вот тут, задумавшись и, очевидно, пару раз, не отдавая себе отчета, свернув не в ту сторону в этих волчьих ямах без единого освещенного окошка, я каким-то образом совершенно потерял ориентацию и, выйдя из очередной подворотни на улицу, увидел перед собой набережную и речку, которых на моем первоначальном маршруте никак быть не могло. Иными словами, в двух шагах от Сенной, между каналом Грибоедова и Мойкой моему вниманию предлагалась еще одна речушка с чугунной решеткой ограды, заснеженными деревьями перед ней, домами по обе стороны и эфемерным мостом где-то впереди. Передо мной была абсолютно реальная и в то же самое время абсолютно невозможная в моем понимании картина, и при виде ее меня начало трясти в абсолютно не унимаемом ознобе. Это был дикий, неправдоподобный, ирреальный ужас сродни ночному кошмару, ужас, перечеркивающий всю твою предыдущую жизнь и связанный с абсолютной потерей самоидентификации вплоть до невозможности уверенно ответить на вопрос, как тебя зовут, где ты находишься и реально ли вообще сейчас хоть что-нибудь вокруг тебя. Мое теперешнее состояние было сродни тогдашнему, если еще не хуже. В конце концов, на той, показавшейся мне абсолютно чужой и чуждо-враждебной набережной, меня окружали вещи, существование которых в данном месте и в данный момент в своей совокупности хотя и не было доступно моему разумению, но сами-то по себе вполне обыденные и заурядные. Их можно было потрогать, пощупать, да и люди вокруг показались бы рано или поздно. Но сейчас - сейчас я вообще оставался один на один с совершенно неожиданно вторгшимся в мою жизнь невероятным и даже теоретически не подвластным пока моему сознанию феноменом абсолютно грандиозного масштаба, и спросить совета тут было не у кого! Да, с другой стороны, что я мог рассказать о материях, которые отражались лишь в моих личных переживаниях и ощущениях, материях, для меня непреложных, но для любого другого зыбких, эфемерных и на логической платформе не дискутабельных. Все это был вопрос веры, одной только веры, то есть категории, прямо и принципиально отвергающей какие-либо доказательства, ведь еще Блаженный Августин полторы тысячи лет назад утверждал, что "верует, ибо абсурдно", а стало быть не доказуемо, и познаваться может не умом, но единственно душой и сердцем. При этом каждая из частей этой растянутой на десятки лет истории, взятая в отдельности, объективно говоря, вовсе не была абсурдной, но наоборот, оставалась вполне будничной и едва ли не тривиальной. Вера же - и вера сильная! - была необходимым условием только для понимания составленного из них общего целого, а простому уму - во всяком случае, моему - оно было не постижимо! Я представлял себе, как гениального писателя, необыкновенно чуткого к потусторонним звукам и мистериям, но находящегося в жизненном и душевном кризисе и запертого холодным, ненастным летом в дачную одиночку, посещают потрясающие его своей яркостью и размахом видения иных, нереально реальных и живых миров. Под их впечатлением он решает написать целый цикл стихотворений об этих параллельных мирах, не то бесконечно далеких, не то угнездившихся глубоко внутри нас и лишь ждущих своего открытия. По каким-то причинам замысел остается не реализованным, и лето суждено пережить - причем пережить в сильно переработанном виде - лишь одной-единственной балладе, первоначальный вариант которой задумывался как запевка к остальным произведениям, а написан был, по странной прихоти судьбы или вдохновения, под неумолчный и неурочный лай соседской собаки. Писатель же был настолько разочарован своей творческой неудачей, что и многие месяцы спустя говорил обо всем, с ней связанном, крайне мало и с мрачным раздражением. Я несколько раз с небольшими вариациями повторил все это вслух, уставясь мимо компьютера в стену, на которой за самодельной ширмочкой из высохшего тростника висел огромный плакат с ослепительно-бирюзовым океаном и почти купающимися в нем пальмами, корни которых гигантскими жилами вздувались из белоснежного песка. Повторил и, как ни старался, не мог уловить во всем этом никакой фальши или надуманности. Обычная история с не осуществленными до конца творческими планами, под которой, отмахнувшись от несущественных различий со своей собственной ситуацией, мог бы подписаться едва ли не каждый стоящий писатель, честно и придирчиво оценивающий все, что вышло у него из-под пера. Даже эта лающая собака, и та не зацепила меня своей вычурностью или надуманностью, ведь вот и Набоков как-то заметил, что первый, очень туманный абрис "Лолиты" возник у него в Берлинском зоопарке y клеток с обезьянами. И все бы хорошо, хоть в Быковскую монографию вставляй, да вот заковыка: через много десятков лет, в совсем другом кинозале, кто-то пускает эту обычную киноленту в обратном порядке, и я, мающийся от хандры и меланхолии, пытаюсь прочитать канонический, хорошо известный всем текст баллады, но неотвратимо сбиваюсь на нечто, мне абсолютно неведомое, а по стилю явно пастернаковское, затем слышу лай собаки и только после него меня начинают одолевать красочные видения наяву. То есть, строго говоря, само по себе в подобном удивительном отражении минувшего вовсе не содержалось еще абсолютно ничего зловещего и угрожающего. Конечно, эта поразительная, зеркальная симметрия, заключавшая в себе несколько тысяч километров и десятков лет, вполне могла заворожить, загипнотизировать меня cвоей идеальностью до полного дурмана в голове, до морока - да это, вообще говоря, как раз и произошло в саду. Но пусть так, пусть мое личное отображение далекого-предалекого оригинала в своей элегантности вовсе не было его бледной копией и намного превосходило в этом отношении любые описанные Эйдельманом сближения и совпадения, страху, дрожи и панике здесь еще места не было. В конце концов, эта моя вечная возня с числами и решение задач на отыскание недостающего члена заданной последовательности давно убедили меня, что точного и однозначного ответа тут по определению никогда нет и быть не может. Один и тот же числовой ряд, в зависимости от фантазии и способностей отгадчика, всегда мог иметь совершенно разные продолжения, все более или менее логичные и убедительно объяснимые. И уж, кстати, мои сегодняшние вариации канонического текста еще раз это прекрасно иллюстрировали - нужды нет, что в данной системе счисления привычные цифры обозначались унылой погодой, тоскливым настроением и лаем собаки. Да и в рассмотрении любой последовательности задом наперед тоже не было ничего противозаконного ни в математическом, ни в житейском смысле. Скорее наоборот, в качестве зарядки для ума я вполне мог бы с интересом порассуждать на тему возможных проявлений в моей будущей судьбе цепочки событий, сходных тем, которые предшествовали написанию Пастернаком баллады, например, странному курсу лечения поэта некими психотропными препаратами или его переселению на дачу. Нет, нет, покуда речь шла о моих сугубо личных переживаниях, какими бы интенсивными они ни были и что бы их ни породило, это не вызывало во мне ни малейшего отторжения: мои персональные тараканы в моей же собственной головушке имели неограниченно полное право развлекаться, как им вздумается. Но, так или иначе, а это был наш личный, семейный праздник, на который мы никого не собирались приглашать, в особенности через интернет, и уж во всяком случае - такое количество гостей: со времени публикации прошло всего-ничего, а ее, оказывается просмотрело несколько сотен человек, и их число продолжало расти на глазах - медленно, но верно! Все было бы легко и просто объяснимо, если бы я сначала просмотрел статью о Пастернаке в интернете, а затем, вдохновленный сходством описанных в ней ситуаций с моими, сегодняшними, и отходя от хандры на послеполуденном, мягком солнышке, начал каким-то образом перерабатывать их в своем сознании, пустившись в вариации на вольно-невольную тему. Привычный, устойчивый, основанный на незыблемости причинно-следственных связей, мир в таком случае вообще вряд ли шевельнулся бы у меня под ногами, тогда как сейчас от его раскачиваний меня ощутимо мутило. У меня было два - на выбор! - объяснения, почему это вчера, да что вчера, еще сегодня утром, устойчивый, как скала, мир превратился в утлую, что есть силы раскачиваемую волнами, лодчонку, но вот беда - оба они не оставляли для меня в ней ни малейшего места, вышвыривая прямо в беснующееся море - как тут было не испугаться до одури! Защищенный своей платонической любовью к абстрактной математике, я вполне мог представить себя вплетенным в р