купающимися в нем пальмами, корни которых гигантскими жилами вздувались из белоснежного песка. Повторил и, как ни старался, не мог уловить во всем этом никакой фальши или надуманности. Обычная история с не осуществленными до конца творческими планами, под которой, отмахнувшись от несущественных различий со своей собственной ситуацией, мог бы подписаться едва ли не каждый стоящий писатель, честно и придирчиво оценивающий все, что вышло у него из-под пера. Даже эта лающая собака, и та не зацепила меня своей вычурностью или надуманностью, ведь вот и Набоков как-то заметил, что первый, очень туманный абрис "Лолиты" возник у него в Берлинском зоопарке y клеток с обезьянами. И все бы хорошо, хоть в Быковскую монографию вставляй, да вот заковыка: через много десятков лет, в совсем другом кинозале, кто-то пускает эту обычную киноленту в обратном порядке, и я, мающийся от хандры и меланхолии, пытаюсь прочитать канонический, хорошо известный всем текст баллады, но неотвратимо сбиваюсь на нечто, мне абсолютно неведомое, а по стилю явно пастернаковское, затем слышу лай собаки и только после него меня начинают одолевать красочные видения наяву. То есть, строго говоря, само по себе в подобном удивительном отражении минувшего вовсе не содержалось еще абсолютно ничего зловещего и угрожающего. Конечно, эта поразительная, зеркальная симметрия, заключавшая в себе несколько тысяч километров и десятков лет, вполне могла заворожить, загипнотизировать меня cвоей идеальностью до полного дурмана в голове, до морока - да это, вообще говоря, как раз и произошло в саду. Но пусть так, пусть мое личное отображение далекого-предалекого оригинала в своей элегантности вовсе не было его бледной копией и намного превосходило в этом отношении любые описанные Эйдельманом сближения и совпадения, страху, дрожи и панике здесь еще места не было. В конце концов, эта моя вечная возня с числами и решение задач на отыскание недостающего члена заданной последовательности давно убедили меня, что точного и однозначного ответа тут по определению никогда нет и быть не может. Один и тот же числовой ряд, в зависимости от фантазии и способностей отгадчика, всегда мог иметь совершенно разные продолжения, все более или менее логичные и убедительно объяснимые. И уж, кстати, мои сегодняшние вариации канонического текста еще раз это прекрасно иллюстрировали - нужды нет, что в данной системе счисления привычные цифры обозначались унылой погодой, тоскливым настроением и лаем собаки. Да и в рассмотрении любой последовательности задом наперед тоже не было ничего противозаконного ни в математическом, ни в житейском смысле. Скорее наоборот, в качестве зарядки для ума я вполне мог бы с интересом порассуждать на тему возможных проявлений в моей будущей судьбе цепочки событий, сходных тем, которые предшествовали написанию Пастернаком баллады, например, странному курсу лечения поэта некими психотропными препаратами или его переселению на дачу. Нет, нет, покуда речь шла о моих сугубо личных переживаниях, какими бы интенсивными они ни были и что бы их ни породило, это не вызывало во мне ни малейшего отторжения: мои персональные тараканы в моей же собственной головушке имели неограниченно полное право развлекаться, как им вздумается. Но, так или иначе, а это был наш личный, семейный праздник, на который мы никого не собирались приглашать, в особенности через интернет, и уж во всяком случае - такое количество гостей: со времени публикации прошло всего-ничего, а ее, оказывается просмотрело несколько сотен человек, и их число продолжало расти на глазах - медленно, но верно! Все было бы легко и просто объяснимо, если бы я сначала просмотрел статью о Пастернаке в интернете, а затем, вдохновленный сходством описанных в ней ситуаций с моими, сегодняшними, и отходя от хандры на послеполуденном, мягком солнышке, начал каким-то образом перерабатывать их в своем сознании, пустившись в вариации на вольно-невольную тему. Привычный, устойчивый, основанный на незыблемости причинно-следственных связей, мир в таком случае вообще вряд ли шевельнулся бы у меня под ногами, тогда как сейчас от его раскачиваний меня ощутимо мутило. У меня было два - на выбор! - объяснения, почему это вчера, да что вчера, еще сегодня утром, устойчивый, как скала, мир превратился в утлую, что есть силы раскачиваемую волнами, лодчонку, но вот беда - оба они не оставляли для меня в ней ни малейшего места, вышвыривая прямо в беснующееся море - как тут было не испугаться до одури! Защищенный своей платонической любовью к абстрактной математике, я вполне мог представить себя вплетенным в реальность, наполненную совпадениями на любой вкус: реальными, надуманными или подогнанными под заранее известный ответ. Я допускал, что при известных обстоятельствах подброшенная в воздух монетка, падая, ложится не орлом или решкой, но даже встает на ребро. Но мир, в котором эти самые монетки, будто в пущенной задом наперед киноленте, вполне способны сами по себе подпрыгнуть из какого угодно положения и удобно улечься на выщелкивающем их пальце, этот мир был мне абсолютно чужд, не постижим и потому страшен. A именно так, по сути-то, и происходило бы у меня, признай я причиной моих видений статью в интернете, появившуюся там после них. Но поменяй я теперь их связь местами - а это и была вторая возможность - положение было бы не намного лучше: мне пришлось бы признать, что эссе, которое - я скосил глаза на экран - которое теперь прочитало уже добрых пять сотен человек, является прямым следствием моих мысленных выкрутасов. В этом случае произошедшее противоречило бы не краеyгольным законам развития нашего мира, а только лишь, скажем, мнению о них доктора Фауста, уверенного, что "не может мысль так высоко ценить!" Однако же к моим умозрительным мистериям привел, в конце концов, случайный выбор в качестве собеседника книги Пастернака, а сам поиск продиктовала моя хандра, обострившаяся сегодня утром. И поскольку я не получил статью в свою личную почту, но прочитал ее на общедоступном, посещаемом сотнями и сотнями людей сайте, а кроме того у меня не было никаких причин подозревать мой компьютер в попытке одурачить меня, выдав нежелаемое и недействительное за реальное, то, стало быть, единственным источником большой и серьезной литературоведческой статьи являлась моя дикая хандра - не только субстанция сама по себе не материальная, но и обладающая, в моем предыдущем понимании, энергией резко отрицательной и разрушительной, но никак не созидающей. Так что тут к жутковатому ощущению своего собственного, Бог знает, к худу ли, к добру ли прорезавшегося потенциала примешивалось мое явное и однозначное неприятие мира, где подобное возможно в принципе -- а ну как кому-нибудь, наделенному такими же способностями, в очередном приступе сплина вдруг покажется, что меня вообще нет на свете! Этакий концерт по заявкам мечтателя-меланхолика мог бы разом отменить меня за ненадобностью: ведь создавать что-либо силой мысли или обнулять уже имеющееся в природе ´суть одно и то же - знаки только поменять надо, был плюс - стал минус! В другое время я первый бы посмеялся над этими элегантными рассуждениями, но во-первых, тут речь шла обо мне лично, вполне живом, а не абстрактном, а во-вторых, я мгновенно сообразил, что ведь литературоведческие работы за пять минут не пишутся и в сеть не выкладываются. Стало быть, задумана она была много, много раньше, а это сводило все к тому же самому первому варианту, причем даже еще и в худшей редакции: теперь следствие, то есть мои галлюцинации в саду, прорастали не только вперед, к самой статье, но и надолго вспять во времени, к ее истокам. Тут мне на память пришла пронзительная, щемящая мелодия песни Окуджавы: "третий век играет музыка, затянулся наш роман, он затянулся в узелок, горит он - не сгорает...", и на душе стало темно и тошно донельзя: я представил себе, как задолго до переселения Пастернака на дачу музыканты - а в состав оркестра входят и творческий кризис, и сырое лето, и душевная смута - рассаживаются по местам и начинают тихонечко тянуть главную тему - единственно для того, чтобы я десятки лет спустя услышал и ее, и ее отголоски в книге и своих мечтах. Вижу ли я, слышу ли, чувствую ли, но они играют и играют все эти долгие годы, а потом в состав оркестра каким-то образом незаметно включаюсь и я сам, одновременно оставаясь и сторонним наблюдателем. A заключительным аккордом симфонии в интернет, практически как раз к моему выходу в сеть, выкладывается эссе о Пастернаке и его балладе, поразительно точно описывавшее в обратном порядке мои сегодняшние эволюции и, таким образом, сводившeе воедино все музыкальные темы: первую, прозвучавшую в те времена, которые из моего теперешнего вполне можно было считать легендарными, и последнюю, исполненную мною полтора часа назад. А может быть - и даже очень может быть! - речь здесь шла о завершении не всего концерта, но лишь одной из его частей, а сколько еще последует вслед за этой, в моей программке не значилось. Да, собственно, в ней вообще практически ничего определенного не сообщалось, и именно это наполняло меня таким страхом. Как я ни вглядывался, как ни вчитывался, я также не мог определить ни имя композитора, ни даже случая, по которому концерт дан. Да что там - б