признания", то он теперь, дескать, во-первых, абсолютно уверен, что всегда найдет людей, чьи интересы будут настроены в резонанс с его собственными, а во-вторых, их количество решающим для его самооценки не станет, будет ли их пять человек, двадцать пять или же двадцать пять тысяч. И всем этим он обязан только и только... В общем, последний абзац был неким повторением первого, и его я тоже читать не стал, не хотелось. Выключив компьютер, я откинулся на спинку кресла и задумался. Конечно, получить такое письмо от молодого человека, давно симпатичного мне, было весьма приятно. Его непритворная, прямо-таки бурлящая радость была очень заразительна, тем более, что я сам в известной степени приложил руку к ее возникновению, хотя вовсе не преувеличивал тут свою заслугу. Но к этому примешивался какой-то странный осадок: не то ревность, не то зависть, - слегка царапавшие меня. "Вот, - сказал я сам себе, поднимаясь наверх, - вот поплакался один человек другому в жилетку, капитально поплакался, чистосердечно, может быть, ничего в этом смысле про черный день не оставляя. И что же? Получил совет, последовал ему и теперь скачет молодым зайчиком по зеленому лужку от одной маргаритки к другой до следующей коллизии, которых в его долгой-предолгой жизни еще видимо-невидимо будет. А я как же? Почему я, оставив, напротив того, за спиной как раз-таки бОльшую часть пути, никогда подобного приданого не получал? Потому что не просил - никого и никогда, делая вид, что все у меня всегда в полном порядке и даже себе не признаваясь в обратном? Не хотел никого своими проблемами обременять? Пусть так, но что в таком случае мы понимаем под гордыней?" Никогда я раньше об этом не задумывался, да и сейчас, честно говоря, не очень хотел. Да и чем-нибудь другом вообще-то тоже: непрерывный стресс последней недели отложился противной, ноющей тяжестью в коленях и икрах и - много хуже того! - в голове, не давая ей переключиться хоть на что-нибудь дельное и позитивное. Спать идти было еще слишком рано - заснуть-то я, конечно же, заснул бы, но уже через пару часов совершенно точно пробудился и ворочался бы потом полночи с боку на бок, сваливаясь время от времени в какую-то мутную дремоту и придя к утру в совершенно разваренное состояние. Теоретически можно было бы представить себе небольшую прогулку, но, увы, именно, что только теоретически. Мне просто тошно становилось от одной мысли об очередных, бесконечных разговорах с самим собой, когда я, машинально считая знакомые мне все до единой трещинки и выбоинки в асфальте, в тысячный раз в любом направлении пройду мимо фасадов окрестных домов, абсолютно равнодушных ко мне и слепых от закрытых уже жалюзи большинства окошек. Длительные прогулки по окрестным лугам и рощам исключались из-за чудовищной грязи от снова зарядивших дождей, а ехать в город с несколькими пересадками представлялось верхом бессмыслицы: напрямую делать мне там было нечего, а придумывать предлог, пусть и хилый, но хоть как-то обманувший бы меня и мою усталость, я теперь был не в состоянии. Точно вахтер, обходящий дозором вверенный ему объект, я сделал несколько кругов по дому, кругов без смысла, без идеи, а, значит, и без всякого почета. Подошел к большому окну на террасу, постоял немного, посмотрел на залитую водой и потому давно не кошенную лужайку, на обрамлявшие ее и словно набухшие от постоянно висящей в воздухе последние дни мороси кусты туи с нечеткими, уже округленными подступающими сумерками очертаниями и вдруг подумал, что вот точно так же в позапрошлое воскресенье безучастно и безвольно созерцал через это же окно занавешенный обрывками тумана садик. И в том же, по сути, настроении, да и по той же, вообще говоря, причине - надо же, как быстро вернулось все на круги своя! Эта мысль не понравилась мне. То есть, совсем! Конечно, животный, иррациональный страх, гнавший меня в тот день все равно куда, лишь бы подальше отсюда, поблек и почти растворился в недоумении уже на обратном пути домой. Но пусть при той потогонной работе, которая с тех пор день-деньской занимала без остатка все мои мысли даже и вне бюро, исследовать его причины у меня не было ни желания, ни, элементарно, времени, однако же повторения этого припадка я ни в коем случае не хотел. Надо было срочно занять чем-нибудь голову, в очередной раз грозившей доказать мне, что "сон разума почти всегда порождает чудовищ", или хотя бы тело. Как, скажем, - я посмотрел наверх - как, скажем, насчет того, чтобы раз навсегда свести счеты с механизмом навеса, который как раз в то воскресенье так некстати дважды подряд вырывал меня из благостной дремоты над книгой, что и явилось прологом ко всем дальнейшим миражам. С тех пор он меня, правда, не беспокоил, да и заглушки я туда поставил солидные, но поди угадай, на какие еще сюрпризы он был способен и не могли ли передаться на стену в качестве ответной реакции, казалось бы, намертво погашенные у него самого колебания? Впрочем, разбираться с этим все равно пришлось бы в воскресенье: карабкаться сейчас на стремянку с лампой в обнимку и торчать там черт знает сколько времени в темноте и сырости - б-р-р-р, меня аж передернуло! Никуда этот дурацкий механизм до конца недели не денется, а полностью работать вторые выходные подряд я все равно не собирался! Но вот идея приведения в порядок совершенно распоясавшегося за последние недели дома сама по себе казалась здравой и уместной. Правда, заниматься этим мне сейчас тоже не очень-то и хотелось, но пробормотав на разные лады нечто вроде "Порядок в доме - это порядок в голове" и, убедив себя в этом хотя бы на половину, я все-таки принялся за уборку. Для начала я с соответствующими благодарностями отправил на покой по шкафам книги, служившие мне в последние дни в основном в качестве быстродействующего снотворного и в беспорядке валявшиеся в спальне. Затем настала очередь газет, часть из которых, пусть и не читанных, за давностью вообще потеряла для меня всякий интерес, и вскоре вкупе со старым и Бог весть почему залежавшимся дома бумажным хламом у меня образовалась довольно объемистая куча макулатуры. Мой мусорный бачок был давно и безнадежно переполнен, и я решил спровадить ее в большой уличный контейнер у соседней остановки автобуса, а заодно уж и пройтись по такому случаю с четверть часика, пусть даже и под вновь зарядившим дождем. И вот тут, перетряхивая вешалку в поисках старой водоотталкивающей куртки, я вдруг наткнулся взглядом на журнал нашего фанатского объединения, полученный от соседа все в то же позапрошлое воскресенье, брошенный тогда же рядом с сумкой на шкафчик вешалки, с тех пор, понятное дело, не читанный и коротавший время, соскользнувши в щелку между полочкой для обуви и стеной и прикрывшись для уюта соскользнувшим с крючка шарфом. Главная тема выпуска, набранная необычно аккуратным и не броским шрифтом в нижней части обложки, гласила: "Blind Date". "Хм, "Blind Date", "Blind Date", - подумал я, засосывая ноги в старые, раздолбанные кроссовки, - что бы это могло означать? - Свидание наугад? Свидание вслепую? С кем же это, если никакие новые игроки к нам аж до января прийти не могут, а все соперники и внутри страны, и в Европе до конца года уже известны?" Но что так, что этак, а довольно скромный способ подачи основного материала был совсем не обычен для издания, где вечно и с первой же строки бурлили бьющие крутым кипятком фанатские страсти. Меня разобрало любопытство, и я раскрыл журнал. Оказалось, что слово "blind" следует в данном случае понимать вполне буквально: в большой статье рассказывалось об очередном и не совсем тривиальном клубе болельщиков, членами которого были слепые или слабовидящие. Тема, вне всякого сомнения, была важной, и нужной, и актуальной, причем, насколько я мог судить по брошенному наспех взгляду, именно так она в репортаже и освещалась. Однако меня все это интересовало лишь постольку-поскольку, так как к болению я всегда относился как к крайне интимному делу и не только не мог себя представить членом какого-нибудь фанатского объединения с обязательными совместными мероприятиями, но даже и на постоянные приглашения соседа откликался крайне редко, хотя на его огромном, в пол-стены, телевизоре футболисты представали чуть ли не в натуральную величину и с невероятной для моей домашней техники резкостью. Пожав плечами, я засунул журнал в объемистую пачку газет, натянул поглубже капюшон дождевика, в очередной раз обругал себя за забытую в бюро сумку с зонтиком и вышел. Однако, к моему большому удивлению, контейнера на обычном месте не оказалось. Вот досада! Но не тащить же обратно домой всю эту, уже изрядно набухшую и начинавшую расползаться у меня в руках бумажную кучу! Ругая себя за проснувшийся так некстати хозяйственный зуд, я под все усиливающимся дождем быстрой рысцой припустил к следующему контейнеру, примерно в километре отсюда. И только тут, с усилием пропихивая в узкую щель разномастные пачки моей бумажной рухляди и еще раз увидев журнал, я внезапно сообразил, что он, вместе со своей статьей о слепых футбольных болельщиках, оказался в моем почтовом ящике примерно в тот же самый момент, когда я сопровождал даму с собачкой в аптеку. Моя рука, уже готовая было отправить журнал в ужасное небытие, застыла на полдороги и опустилась. Просто пора