Масштаб и чепуха
Гефтер никогда прямо не объяснял мотивов своего поступка — даже когда для этого был самый подходящий момент. Я его видел при жизни всего один раз, на заседании того самого оппозиционного движения, о котором сказал чуть выше. Очень хорошо помню, что в своем выступлении о 1993 годе он произнес всего несколько фраз — о том, что такие события более не должны повторяться и что их оценку он оставляет при себе. Это было удивительно: в окружении аплодировавших его поступку откровенных противников Ельцина историк мог бы не стесняться высказывать весь свой негатив против ненавистных победителей. Но Гефтер этого не сделал, и рецензируемая нами книга претендует на объяснение, почему он поступил именно так.
В диалогах Гефтера и Павловского много сюжетных линий, магистральных и побочных, собеседники часто отклоняются от основной темы разговора, чтобы сообщить интересные подробности о различных деятелях русской и мировой истории, — все это, кстати, весьма интересно читать. Собеседники постоянно отвлекаются от философских материй, живо реагируют на то, что происходит за окном и о чем вещает телевизор. Это действительно очень интересно было бы представить как театральную пьесу — своего рода «Дни Турбиных» последних советских интеллектуалов. За окном бушует гражданская война, а на кухне еще продолжаются философские разговоры о судьбах истории, о трагическом конце человечества и, разумеется, о русской идее. В конце драмы жизнь безжалостно вторгается даже не в уютный дом пожилого историка, она вторгается в само существо его идей, подчиняя их себе.
И это тем более трагично, поскольку поначалу и Гефтер, и Павловский стремятся подчеркнуть свою автономность, независимость от пошлой государственной пропаганды, они хотят оценивать все происходящие на их глазах события более высоким историческим масштабом. Слово «масштаб» постоянно присутствует в речи Гефтера. «Революция подавляла и вдохновляла своим масштабом, пусть жутким, но масштабом», — признается он Павловскому. Соперничающие между собой современники вызывают у Гефтера чисто психологическое отвращение. Глядя на то, как «в прямом эфире шутейно подделывают подпись Ельцина», историк сокрушенно говорит своему ученику: «Человеку труднее всего согласиться с такими вот штучками, мерзкими подробностями событий. Ты отступаешь перед жутким, но масштабным, а потом вдруг не соглашаешься с гнусной мелочью. Люди вообще восстают из-за чепухи».
Вот эта «гнусная чепуха» окружающей пошлости одинаково раздражает обоих персонажей драмы. По ходу диалога они иногда расходятся в конкретных оценках, но чаще совпадают. Павловский с самого начала относится отрицательно к Ельцину, его демократическому окружению, клакерам из либеральных деятелей культуры и более всего — к языку ельцинской пропаганды. Гефтер, разделяя в известной степени презрение своего ученика к псевдолиберальному дискурсу того времени, до последнего момента сохраняет чувство уважения лично к Ельцину, на которого он возлагает много надежд. Идея грядущей президентской диктатуры сама по себе не пугает историка, во всяком случае гораздо меньше, чем весьма вероятная перспектива полного разрушения государства, анархии и безвластия. В какой-то момент Гефтер даже сообщает Павловскому, что решил написать письмо президенту с предложением распустить Верховный Совет, но пойти на собственное досрочное переизбрание. При этом сам бунтующий парламент не вызывает у него положительных эмоций, никаких политических надежд историк с ним не связывает и никакого конституционного выхода из сложившейся ситуации не видит.
Россия покинула мир
На этом тягостном политическом фоне вводятся три переплетенные между собой философские сюжетные линии, которые в конечном итоге сплетаются воедино в финале книги.
Первая линия — это тема человечества, точнее, конца человечества. Гефтер мучительно ищет точное обозначение мысли, которую он хочет донести до собеседника. Понять его не всегда просто, в особенности потому, что Павловский формулирует ту же самую мысль вполне отчетливо, что не совсем устраивает Гефтера.