Разумеется, все это очень быстро заканчивается дискуссией о духовности. Оба главных оппонента сходятся на том, что русский народ — ребенок. Только для одной стороны это отрицательная констатация: мол, русские во всем инфантильны, — а для другой положительная: да, инфантильны, зато и верят как дети, горячо и искренне, — словом, «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие». Потом они пытаются эту констатацию как-то расширить, но получается плохо, причем не у них, а у автора. Вся книга производит впечатление отважного и честного, но очень дилетантского проекта — Понизовский обладает хорошим языком, но не владеет им, умудряясь вслед за очень точными, именно что «достоевскими» в хорошем смысле пассажами вставить совершенно глухую разговорную фразу из тех, при виде которых сразу вспоминаются соцсети: он человек явно талантливый, но совсем не литератор, так как почти не контролирует писательский аппарат и способен одним лишним движением похоронить тщательно выстраиваемую конструкцию текущего повествования. Основная же беда в том, что в области философского и социального анализа он точно такой же дилетант, как и в писательском деле: несмотря на все структуралистские и семиотические покушения, за пределы идей любви, веры, особого русского пути, умиления и умаления книга не выходит, а доказательная база здешних собеседников вся состоит из ссылок на лежащие в шаговой доступности примеры и цитаты: если Достоевский — то непременно Легенда об инквизиторе, если Бродский — то Постум, если женщина — то хранительница очага, если мужчина — то добытчик, если Россия — то страдающая, Бог есть, смерть неизбежна. Воля ваша, а делать из подобных рассуждений пятьсот страниц — мероприятие не слишком гуманное, даже с учетом того, что половину этих страниц составляют рассказы настоящих живых людей о своем житье-бытье — рассказы, что решительно отказываются ложиться в схему, которую строит автор.
В итоге, по моим представлениям, большую часть того шума, который подняла пресса по поводу этой книги, срежиссировал — неосознанно, конечно, — сам Понизовский, который просто вышел в наш скептический век к рампе и сказал: «А я буду сейчас говорить о душе». Публика, натурально, всколыхнулась от такой дерзости, в ней сразу наметились сторонники бесед о душе, которые всегда готовы сказать: «Вот это настоящая тема, не то что ваш постмодернизм», — и противники, которые заговорили о том, что в наш век, в котором, как пишут в соцсетях, «все сложно», надобно иметь ясное представление о собственности на землю и о Хайдеггере, чтобы вот так вот взять и заговорить о душе. Это все чистая правда, однако любому, кто прочитал книгу Понизовского внимательно, станет очевидным, что в самой книге материала нет даже на начало такого спора: на сайтах народной поэзии лежат еще более смелые рассуждения о русской душе, однако никто не берется осуждать или превозносить их за смелость, и заслуга Понизовского тут только в том, что он примерно того же уровня воззрения — дилетантские как в философском, так и в социологическом плане, — облек весьма приличным русским языком и обрамил рассказами подлинных людей. То есть совершенно очевидно, что в прошедшей дискуссии люди оппонировали не его книге, а старым своим товарищам и противникам по медийной среде (которая у нас сосуд весьма тесный), для обличения коих книга Понизовского дала очередной повод.
Способ поразить воображение и почтить память
Сергей Жегло
Вся подноготная работы над фильмом настоящего мастера — в инсталляции Аркадия Насонова «Между кадрами»
Фото: Аркадий Насонов
До 19 сентября вы можете спланировать свою прогулку по Москве так, чтобы, проходя через центр, заглянуть в театр «Школа современной пьесы» на Трубной площади, где есть один заветный зал — от входа прямо, через свисающую бордово-бархатную преградку, по лестнице наверх, налево, и там перед вами распахнется маленький зальчик, в углу которого, в полумраке, вы обнаружите два крупных экрана с проецируемыми на них интересными фильмами (днем бесплатно, после половины седьмого вечера — по билетам театра).
На одном экране вашему вниманию будет представлен ужатый до девяти часов экранного времени четырехлетний процесс съемок фильма «Багровый цвет снегопада», а на втором, перпендикулярном ему, — этот самый фильм, пропорционально растянутый на те же девять часов (и, соответственно, замедленный). Если вы придете рано, охранник из гардероба может вас вежливо окликнуть, спросив, куда вас, собственно, несет; скажите ему, что вы в галерею «Комната», пришли посмотреть инсталляцию Аркадия Насонова, и вас проводят куда нужно, включат все необходимое электричество, оставят, скорее всего, наедине с этими двумя экранами и фильмом, в котором сербская актриса Даниэла Стоянович исполняет главную роль сначала сестры милосердия времен Первой мировой войны — немки, уроженки Киева (этим объясняются удивительные интонации, произношение и манера речи героини), затем — эмигрантки, которую как бы завлекает в Москву эмиссар реэмиграции, давний убийца ее мужа-генерала, агитатора Временного правительства. Я бы задал вопрос Владимиру Яковлевичу Мотылю, почему фильм называется так, но он умер, едва закончив эту работу, и остается только предполагать, что таким образом он зарифмовал это название с названием фильма, который прежде всего ассоциируется в народе с его именем: «Белое солнце пустыни». Аркадий Насонов известен в Москве в основном как исследователь художественной сущности форм и перемещения облаков, а также как галерист, устраивавший выставки в уборной коммунальной квартиры на Новослободской. Это, конечно, никак не исчерпывает его роли в культуре, но важно, что в какой-то момент он, как добрый внук великого режиссера, бросил все и пошел на стандартную ставку фотографа на фильме, про который никак нельзя было догадаться, что он окажется последней работой мастера. В силу того что фотоаппарат слишком дискретно членит процессы, Аркадий, чтобы не скучать в промежутках, запечатлел все четыре года съемок на видео, создав таким образом эпическую повесть о создании эпической повести.