figure class="banner-right"
//var rnd = Math.floor((Math.random() * 2) + 1); var rnd = 0; if (rnd == 1) { (adsbygoogle = window.adsbygoogle []).push({}); document.getElementById("google_ads").style.display="block"; } else { }
figcaption class="cutline" Реклама /figcaption /figure
Сам по себе единый учебник по литературе был бы не смертелен, поскольку учебник в этой дисциплине и вообще деталь маловажная — у хороших учителей ребята его и открывают не часто. Но речь-то идёт о единообразии куда более глубоком — о едином этико-патриотическом подходе к преподаванию литературы. Очевидно, об этико-патриотическом подходе говорят большей частью люди, которые ни в школе не преподают, ни самих себя детьми не помнят. Только они способны всерьёз верить, что прямая проповедь школьникам — семейных ценностей ли, патриотизма ли — выращивает в них именно проповедуемое, а заодно и любовь к тем великим книгам, на которые проповедник ссылается. На самом же деле выращиваться будут скука и презрительное равнодушие — как к книгам, так и к предметам проповеди. Ну и лицемерие — оценки-то положительные детишкам получать хочется.
И потом — как может быть единый подход к великим текстам? Взять то же «Горе от ума». Протагониста великой комедии можно трактовать как ангелоподобного предвестника декабризма (в советской школе так и делали), а можно — как небездарного, но поглощённого одним собой говоруна (а то и предвестника оранжевых революций!), за один день наделавшего столько бед самому себе и своей возлюбленной, сколько государственнику Фамусову за год не наворотить. Кто скажет, как правильнее, — и кто объяснит, почему одно другого «этико-патриотичнее»? Важнее же всего, что ни та, ни другая, ни какая-либо ещё трактовка не займут ученика и на минуту, если учитель не сумеет пробудить в нём восторга перед этим шедевром, перед стихами, половина которых вошла-таки в пословицы. И вообще, большая литература и вправду может и улучшать нравы, и пробуждать любовь к отечеству, но лишь в тех, кого потрясла и влюбила в себя. А восторг, изумление, любовь — для их пробуждения не проповеди нужны, а неспешное внимательное чтение. Однако специалистов, что сегодня говорят о таком подходе, укоряют в потакании собственным амбициям в ущерб государственной задаче нравственно-патриотического воспитания. Смысла в этих укорах не больше, чем в словах Фомы Фомича, будто в бакенбардах полковника Ростанева «мало любви к отечеству»; но как полковник тогда покорно сбрил бакенбарды, так и ныне этико-патриотический подход возобладает — по всему фронту. Адептам же вдумчивого чтения затруднят даже арьергардные бои.
Как? Да очень просто. Обратите внимание: из Концепции, в которой есть и правильные, и очень спорные — словом, всякие слова, обсуждается практически одно лишь приложение № 2, перечень обязательной литературы. Перечень этот велик и местами весьма странен — укажу для примера восстановленную обязательность Радищева и Чернышевского. Но ни «Что делать?», ни «Путешествие…» обязательными для чтения сегодня быть не могут — просто потому, что это недостаточно сильные тексты . А уж если, как указывает Концепция, нельзя «пропускать эпизоды и фрагменты, которые на первый взгляд могут показаться затянутыми», так и совсем беда. Ученик будет в них вязнуть, а если его всё-таки принуждать читать далее, он возненавидит чтение как таковое, что обессмыслит обсуждаемый курс — зачем вам это? Спикер АССУЛ Дощинский говорит: «Что делать?» в школе необходимо, поскольку «нельзя изучать Лескова, не поняв Чернышевского». Да будет вам! «Очарованного странника» куда лучше читать, не утомив глаз и мозга непролазными снами Веры Павловны. Скажите уж прямо, что вне противопоставления с безнадёжно устаревшим Чернышевским — которого вы помните, как преподавать, — вы понятия не имеете, как и зачем преподавать великого Лескова. Вы и от Островского оставили далеко не лучшую «Грозу» потому, что сто раз конспектированный «Луч света в тёмном царстве» — про неё, а не про «Лес» или «Горячее сердце». Да и вообще из списка довольно прозрачно следует, что литературу в школе авторы видят только в свете учения Белинского-Чернышевского-Добролюбова-Писарева и далее вплоть до Ермилова — и никак иначе; где-то с переменой знака (чтобы революция выходила всё-таки «плохо», а не «хорошо»), а чаще — напрямую. Что советская по сути школьная литература вне советской системы будет работать ещё гораздо хуже, чем работала внутри неё, никого не останавливает.