Боль достигла апогея. От нее темнело в глазах и кружилась голова. Руперт продолжал бубнить.
— …Шел в колонне таких же обреченных, как и он сам, шатался от голода и слабости и шепотом повторял стихи. Чтобы не забыть. Попытайся он их записать, его бы пристрелили на месте.
— Чьи стихи? — хрипло спросил Иван.
— Свои. «Подневольное шествие». Он записал их уже здесь, в экспрессе.
Руперт закрыл глаза.
— Я пытаюсь понять их и не могу. Я стараюсь забыть их и тоже не могу… — Он помолчал. Произнес глухо, чуть нараспев: «Безумен, кто, упав, встает и вновь шагает…» Просто и ясно. И вдруг: «Товарищ, обругай. Вели мне встать! Я встану!»
Руперт совсем по-человечески скрипнул зубами.
— Зачем вставать, если впереди все равно гибель? Испытание на выносливость? Кому оно нужно? А теперь, когда все уже позади, стремиться обратно в ад, мученья, ужас?
— Вам этого, действительно, не понять, Руперт. — Иван опять перешел на вы. — Разве мы с Миклошем похожи на самоистязателей?
— Нисколько, — Руперт мотнул головой и раскрыл глаза. — Ни вы, ни Джордано.
— Как, и он?… Скажите, Руперт, это в самом деле великий Ноланец?
— А вы до сих пор не поняли?
— Как вам сказать… — Боль утихла, и он интуитивно старался уйти подальше от разговора о Миклоше. — Уж очень он…Спокоен, что ли. Ничему не удивляется, все принимает как должное.
— Тут вы, пожалуй, правы, — согласился Руперт. — Он и там, на площади Цветов в Риме не удивился, когда я выдал ему дурацкое «хотите спастись?» Представляете? На костре, когда кругом пламя бушует! Но это мне еще понятно.
— Что вам понятно?
Вместо ответа Руперт слегка наклонил голову и плотно сжал зубы. «Чего это он?» — удивился Иван. Но тут в каюте зазвучал голос. Не Руперта. Голос принадлежал итальянцу:
— Подобно тому, как в этом равном по величине миру пространстве, которое платоники называют материей, существует этот мир, то и другой мир может быть в другом пространстве и в бесчисленных других пространствах, равных этому и находящихся по ту сторону его.
— Хотите сказать, он знал о вашем существовании? — не выдержал Зарудный, Руперт кивнул.
— Он философ, не говоря уже о том, что гораздо старше вас и мудрее.
Иван достал из пачки очередную папиросу.
— Он тоже хочет вернуться?
— Да.
— Зная, что его ждет?
— Да.
Руперт встал, подошел к двери.
— Теперь вы знаете все, Иван. Подумайте. У вас есть выбор.
— Хорошо. — Он тоже встал с кресла. — Я подумаю. Но сколько бы я ни думал, это все равно ничего не изменит. Я должен вернуться. Понимаете? Должен.
Несколько секунд Руперт пристально смотрел ему в глаза. Чуть заметно кивнул.
— Ждите.
И медленно прикрыл за собой дверь.
Ночь он провел почти без сна. Ворочался с боку на бок, курил. Пытался читать. С недоумением обнаружил загнутые страницы: такой привычки за ним не водилось. Пробежал глазами отчеркнутые карандашом строчки. «Бык на лугу — это здоровый парень. Бык на арене — неврастеник».
«Не иначе как Руперт постарался, — решил Иван. — Больше некому. Любопытно». Открыл следующую загнутую страницу.
Здесь был отчеркнут целый абзац. «Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе». Иван задумался, глядя поверх книги, потом хмыкнул и стал читать дальше. «Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки».
— Та-ак… — Иван опустил книгу. — Уж не запугать ли ты меня хочешь, дорогой Руперт? Зря стараешься. Я знаю, на что иду. Меня дома никто не ждет. А у Мадьяра жена.
Он усмехнулся, выключил свет и, против ожидания, мгновенно уснул.
Вскочил по привычке в семь. Сделал зарядку. До краев наполнил бассейн ледяной водой и добрых полчаса плескался, вскрикивая и постанывая от пронизывающего холода. Потом докрасна растерся махровым полотенцем и, одевшись, отправился завтракать, каждой клеточкой ощущая прилив ликующей бодрости.
— Доброе утро, Иштван! — Это было неожиданностью. Обычно Миклош появлялся к завтраку не раньше десяти. — Как спалось?
В зале, кроме них, не было ни души. Даже люстры не горели, только бра вдоль стен. В золотистом полусумраке тонкое лицо венгра казалось отлитым из меди.
— Сегодня мы с вами ранние пташки.
Улыбка у Радноти была замечательная — ласковая и грустная, а сегодня еще и с оттенком тревоги. Или так казалось из-за освещения?
— Рад видеть вас, Миклош! — Пожимая руку, Иван встретился с Радноти взглядом и понял, что освещение тут ни при чем: тревожные были у венгра глаза. Спросил, опускаясь в кресло: — Что-то случилось?