Потом они говорили на кухне, а когда посмотрели на часы, оказалось уже полтретьего ночи. Это у них было так всегда – они никогда не могли наговориться.
Николай через открытую дверь посмотрел на Димку. Слава Богу, он спокойно дышал.
– Знаешь, я хочу сходить к экстрасенсу. К Парамонову. Слышал про такого?
Димка был их первый, единственный и последний ребенок. О том, что он последний, двенадцать лет назад, сразу после родов, предупредили светила медицинской науки. Он и во время беременности давался Вике с трудом.
А сколько к ним переходило врачей в первые годы после рождения – не сосчитать! Потом вроде бы все успокоилось. Кроме наследственного плоскостопия, которое и болезнью-то можно было не считать, педиатры ничего не отмечали. И вдруг около года назад началась ужасающая астма, из-за которой Вика с Димкой должны были срочно вернуться из Мурманска в старую квартиру на Колокольную. Мурманские врачи считали, что астма из-за рыбного запаха, который приносит ветер от мурманского порта. Хотя и рыбы-то там теперь кот наплакал, основной улов продают соседу – Норвегии.
Здесь приступы сначала вроде бы поутихли, а потом возобновились с новой силой.
Три дня назад, когда Николай звонил жене из института, она плакала по телефону, а он страдал от бессилия, не зная, чем еще можно помочь.
В три они легли спать, а вставать надо было не позже половины восьмого, чтобы к половине десятого быть уже в конференц-зале и снова, в который раз, ловить удачу за хвост.
Пять лет назад удача, которая прежде всегда была при нем, как собственная фамилия, за что-то обиделась и исчезла. А в результате Николай Николаевич Горюнов, чистюля, непьющий и некурящий, постоянно сторонящийся дурных компаний, угодил под суд за убийство.
Хотя если говорить о фамилии, то она-то как раз была у Николая Николаевича не собственная, а самая что ни на есть фиктивная. Собственная же его фамилия была Пшибышевский. То, что произошло с его фамилией и ее носителем – дедом Николая Николаевича, могло произойти только в советской державе, и нигде больше, по причине необъятных ее просторов и разгулявшегося на этих просторах строгого режима.
Дед Николая, молодой польский профессор Пшибышевский, прибыл в Советскую Россию потому, что очень сочувствовал коммунистической идее, за что и был расстрелян спустя несколько лет по приговору коммунистического суда и руками судебного исполнителя – члена ВКП(б).
Это сейчас легко говорить: так им, коммунягам, и надо, пережрали друг друга, как пауки в банке. Но если идея о скором и очень светлом будущем сумела охмурить едва ли не половину человечества, то, значит, в ней что-то завораживающее было. И как знать, не вернется ли она к нам еще и еще на новых поворотах истории.
Отец Николая Николаевича хранил, как главную реликвию, несколько листочков, исписанных торопливой рукой деда. Листочки эти были написаны не для ЧК, НКВД, ГПУ и КГБ, или как там еще называлась в те годы карающая и расстрельная организация. Листочки дед писал ему, маленькому сыну, на вырост, лично. А в них клялся в любви не к жене, не к сыну, а к великой идее пролетарской революции и к самому товарищу Сталину. Мол, тебе будут говорить, что я плохо любил товарища Сталина, а ты им не верь – я любил его всем своим пламенным сердцем.
При этом дед был не какой-нибудь профессиональный агитатор и пропагандист, нет, он был биохимиком. А писал он в тот час, когда понял, что за ним вот-вот придут. Это было, возможно, единственное, что он правильно понял, живя в стране, которую выбрал родиной из-за того, что настоящая родина, Польша, по его мнению, была слишком далека от великой и светлой идеи.
Деда загребли в тридцать девятом году по договоренности советского Молотова с гитлеровским Риббентропом. В тот год загребали всех поляков. А тех, кто был слишком идейным, чтобы не очень мучились из-за лишения иллюзий, спешно расстреливали.
Его бы и расстреляли одного, но он имел глупость жениться на юной русской студенточке, а студенточка имела глупость родить ему сына:
Студентку, скорей всего, просто отправили бы в ссылку, но она тоже была очень идейной комсомолкой и, обидевшись во время допроса на следователя, вмазала ему пощечину. Через несколько дней следователи попросту забили ее во время очередного допроса.
У бабушки-студентки, которая так никогда и не стала натуральной бабушкой, была подруга. Эта подруга успела унести к себе домой трехлетнего пацаненка с опасной фамилией Пшибышевский. Иначе его бы утром отвезли в спецприемник.
А дальше началась некая детективная история, герои которой, рискуя жизнью, спасали этого маленького поляка. Мать подруги значилась какой-то шишкой в исполкоме. Подруга с матерью устроили так, будто этот ребенок, рожденный неизвестно кем и где, подобран на вокзале. А раз родителей ребенка среди отъезжающих и приезжающих отыскать не удалось, подруга его усыновила, одарив новой фамилией. Так удача впервые села ему на плечо, превратив трехлетнего Збышека Пшибышевского в Колю Горюнова.
Зато с приемной матери строгая власть спросила за ее альтруистический поступок сполна. К пятидесятому году та, что была исполкомовской шишкой и героически отстаивала Ленинград, уже сама была расстреляна в одной компании с пламенными защитниками блокадного города Попковым и Кузнецовым. Но дочь, которая успела родить сыну Коле еще и сестренку, не трогали. Может быть, потому, что она жила отдельно от матери, или потому, что ее муж, молодой лейтенант, погиб во время штурма рейхстага. Друзья-однополчане даже уверяли в письме, что именно он совершил историческое деяние – первым повесил штурмовой флаг на здание, которое отчего-то считали символом нацистской державы. Но Сталину в те дни нужны были живые герои, потому что мертвых у него и так было в достатке.
Все это приемная мать с гордостью пересказала соседке. Заодно добавив и детективную историю о появлении добрачного мальчика. А та, не будь дурой, немедленно написала соответствующий донос в нужную организацию. В результате судьба по отношению к Коле исполнила то, от чего приемная мать спасала его целых десять лет. Его таки вместе с сестренкой отправили в детский дом, а мать – за клевету на Советскую Армию и укрывательство сына врагов народа – в лагеря. Соседка же получила прибавку в виде их комнаты.
Все это нынешний Николай Николаевич узнал от своего отца, экс-Пшибышевского-младшего, а также от той подруги, которая приходилась ему приемной бабкой.
Приемную бабку, подругу расстрелянной настоящей бабки, усыновившую малолетнего Пшибышевского, выпустили из лагерей после смерти великого вождя. Как реабилитированную, ее вернули на прежнее место работы, только уже не шишкой средней величины, а уборщицей. Однако она и тут скоро сделала карьеру, став председателем профсоюза туалетно-технических работников.
В ту эпоху Николай Николаевич только родился, и никто не догадывался о его необыкновенной везучести, которая со временем сделалась легендарной.
Это только у российского специалиста, для которого выезд в дальнее зарубежье за счет каких-нибудь Соросов или Макартуров является праздником души, любой международный конгресс вызывает бурю волнений и тайных надежд. А ну как он, Иванов-Петров и вдобавок Сидоров, так поразит собравшихся своим сообщением, что его немедленно пригласят на работу в лаборатории Германии, Голландии или даже Австралии и Канады. В этом деле есть особые мастера и мастерицы по окучиванию западных знаменитостей, постоянно отхватывающие гранты для работы то тут, то там.
Для иностранных же профессоров эти волнения непонятны, а такие конгрессы – заурядная повседневность. Николаю Николаевичу порой казалось, что иностранцы только тем и занимаются, что переезжают из страны в страну, с одного конгресса на другой. Им это все равно что нашим – съездить из Мурманска в Оленегорск или из Владимира в Иваново. Кстати, и расстояния вполне соотносятся.
Но Николай Николаевич был специалистом российским и потому, идя во дворец Белосельских-Белозерских, что на Невском проспекте у Аничкова моста, нес в своей душе букет тайных надежд.
Шесть лет назад он уже попал в обойму везунчиков и отработал год в прекрасно оснащенном научном центре в Голландии, в Гронингене. На этом его везение тогда и пресеклось. Он вернулся в Россию с полным ноутбуком собственных и совместных статей, с двумя почти готовыми монографиями, написанной начерно докторской диссертацией и полным чемоданом надежд. Все оборвалось в день объявления приговора в обшарпанном здании районного суда.