— Меня, Жуан, беспокоит то, что в нужный момент я окажусь не на высоте положения.
— Но что ты хочешь этим сказать? Какого положения?
— Жуан, Дэвид Джемисон приехал сюда не для того, чтобы провести отпуск. Он мне не сказал, да и не должен говорить, но я знаю, что его миссия предельно проста: быстро понять, есть ли рабство на Сан-Томе или нет, и быстро сообщить об этом в Лондон. Если он заключит, что да, оно есть, тогда это означает, что я провалил доверенную мне миссию. Если нет, тогда выходит что мне удалось его обмануть или, по крайней мере, отвлечь его внимание — и тогда я не знаю, что мне делать со своей собственной совестью.
— Но как тебе удастся обмануть его, Луиш: факты есть факты, либо они есть, либо их нет?!
— Как? Хочешь я тебе приведу пример? Если вдруг начнется восстание на вырубках, если я обнаружу, что один работник, или сотня их были вынуждены продлить свои контракты не очень-то осознавая, что они делают, ты думаешь, я побегу к английскому консулу и все ему расскажу? Нет. Мои обязанности требуют от меня, чтобы я постарался скрыть все, что может повредить нашим интересам. Теперь ты понимаешь?
— Мне кажется, что ты устраиваешь бурю в стакане воды. И что самое худшее, ты делаешь это преждевременно. Инциденты и всякие нарушения случаются сплошь и рядом. И в самой Португалии, на наших фермах, на фабриках. Нам и половины того, что происходит, не известно. Но между этим и рабским трудом огромная разница.
— Нет, Жуан, это совсем разные вещи. Крепостных в Португалии давно уже нет. К работникам могут, например, плохо относиться, но у них всегда есть право уйти, даже если они тем самым, довольно часто, обрекают себя на голодное существование. Но здесь они в пяти тысячах миль морем от своего дома. Они ведь не отсюда, Жуан, ты понимаешь разницу?! Для того, чтобы они смогли уехать, им нужно не попасть в ловушку и не поставить отпечаток пальца под новым контрактом. А они его, на самом деле, не хотят, и при этом не понимают, что означает то, что, в случае их несогласия, мы, дескать, должны доставить их на родину, в Анголу, откуда мы их сюда привезли. Всё ведь можно представить вполне законным: этот сукин сын попечитель, который должен был бы следить за соблюдением прав работников плантаций, на самом деле, уже давно заодно с плантаторами. Он может представить мне тысячу продленных контрактов и цифры, которые будут говорит о том, что какие-нибудь четыре — слышишь, Жуан? — всего-навсего четыре работника, как и в прошлом году, захотели вернуться на родину. И что это означает? На мой взгляд, это означает ничто иное, как просто-напросто рабский труд, замаскированный всякими, якобы, юридическими документами. Может, ты уже не помнишь, Жуан, но меня позвали на эту работу потому, что я против рабского труда, потому, что я об этом говорил и писал. А еще потому, что ты и другие всегда говорили мне, что я должен воплотить свои идеи на практике, раз уж именно благодаря им меня на это дело пригласили. И я здесь не для того, чтобы идти на компромисс, чтобы обмануть англичанина или обмануть свою совесть. Черт возьми, для этого я бы преспокойно оставался в Лиссабоне. Поверь, это было бы гораздо более комфортно и приятно!
Жуан Фуржаж замолчал, удивленный страстным выступлением друга. Это был Луиш-Бернарду, которого раньше, в Лиссабоне, он не знал. И дело не в том, как горячо он отстаивал свои идеи и точку зрения. Это он уже видел не раз на дружеских встречах, салонных вечерах или во время политических споров, которые часто становились сутью их четверговых посиделок в отеле «Центральный». Однако теперь это было что-то другое, более личное и радикальное. Сан-Томе изменил прежнего, так хорошо знакомого ему Луиша-Бернарду. Жуан снова украдкой взглянул на него, когда тот, замолчав, смотрел на темную воду пролива, по которому медленно двигался их пароход. Из открытого для общества человека его друг превратился в одиночку, его терпимость и любовь к досужим спорам сменились не характерной для него резкостью; если раньше он вел себя легко и даже нерационально в отношении многих вещей в жизни, то теперь он был одержим чуть ли не мессианской идеей, будто бы весь мир следит за тем, как он решает здесь свою мрачную задачу, находясь в этой точке посреди океана, которую не назовешь ни землей, ни цивилизацией. Неужели он настолько охвачен важностью своей миссии и придает ей такое большое значение? Может, он сожалеет о том, что бесполезно растрачивает здесь свое время вместо того, чтобы пребывать сейчас где-нибудь в другом месте и просто жить?! Или же он попросту раздавлен из-за своего одиночества, из-за бесконечной череды этих тихих ночей, когда ты говоришь сам с собой и слышишь лишь собственный голос, потерявшись в пространстве, утратив ощущение реальности.