Практически, всеми разговорами за его столом управлял граф Соуза-Фару. Он был чем-то вроде старейшины местного племени, как в древние времена, и по своей родословной, и по своему знанию колонии и ее обитателей. Еще с прошлогоднего торжественного ужина Луиш-Бернарду чувствовал, что существует какое-то особое взаимопонимание между ним и графом, управляющим вырубок Агва-Изе и, не в последнюю очередь, министром Сан-Томе по делам строительства. Вне сомнения, он был самым светским, цивилизованным и образованным человеком среди поселенцев. Когда закончился этот долгий и не самый приятный в его жизни ужин (не надо было закладывать в меню четыре блюда и три десерта!), Луиш-Бернарду подошел к графу и взял его под руку:
— Я хотел бы, чтобы вы уделили мне несколько минут наедине. Это возможно?
— Конечно, мой дорогой губернатор! У вас найдется для меня рюмка коньяка и сигара?
Они направились в небольшую комнату, которая служила Луишу-Бернарду кабинетом, и уселись в кресла. Со стороны они походили на мужчин, готовящихся к деловому разговору где-нибудь в лиссабонском клубе, и Луиш-Бернарду на несколько секунд почувствовал себя вернувшимся домой.
— Граф, я хотел бы задать вам откровенный вопрос, на который прошу столь же откровенно ответить: чем я заслужил столь неуважительное отношение со стороны колонии?
— Вы имеете в виду, что многие не пришли?
— Очень многие, и часть из них без каких-либо оправданий.
Соуза-Фару, куривший сигару, с удовольствием выпустил дым, прежде чем ответить. Было заметно, что ему по душе его роль советника.
— Вы хотите, чтобы я сказал вам правду, не так ли?
— Да, и прямо сейчас…
— Итак, правда в том, что колония вас не любит. Она всегда вам не доверяла, даже еще до вашего приезда, а за этот год недоверие только обострилось. Я полагаю, что сейчас эта антипатия необратима.
— Почему?
— Потому что они думают, что вы в большей степени готовы следовать интересам и доводам наших врагов, нежели нас самих.
— Но почему, спрашиваю я вас снова.
— Потому что, во-первых, очевидно, и все это наблюдают, вы, дорогой мой, подпали под очарование англичанина и его жены. Именно они — ваши лучшие друзья здесь, на Сан-Томе. Все это знают да и вы, надо отдать вам должное, никогда этого не скрывали.
— Так они считают… вы считаете, Соуза-Фару, что мои личные отношения могут влиять на то, что я думаю и на то, как исполняю свои должностные обязанности?
— Хотите, я опять скажу вам правду? Да, они так думают, и точно так же думаю я.
Луиш-Бернарду задумался. Мнение данного гостя его интересовало и было для него своеобразным барометром. Благоразумие подсказывало ему, что недооценивать его он не может.
— Скажите мне конкретно, мой дорогой граф, в чем, по вашему мнению, господин Дэвид Джемисон влияет на меня или управляет мною?
— Ну вот, к примеру, вы сказали попечителю, что ваш вывод о наличии или отсутствии здесь рабского труда будет зависеть от числа работников, которые по истечении трех лет их контракта, в соответствии с новым законом заявят, что хотят быть репатриированными в Анголу…
Услышав это, Луиш-Бернарду испытал приступ гнева: а этот Жерману-Андре Валенте — не иначе, как засланный информатор на службе у управляющих вырубками!
— Это он вам сказал?
— Не мне лично, но это то, что обсуждается.
— А вы, Соуза-Фару, стало быть, не считаете это адекватным критерием оценки?
— Дорогой мой, ну вы ведь не настолько наивны, правда?
— Что вы хотите сказать?
— Вы же не думаете, что мы будем спрашивать каждого из нескольких тысяч черных, у которых закончится контракт, хочет ли он, в соответствии с законом, продолжить работу на вырубках или желает, чтобы его отправили на родину. И все это с переводчиком, с заведенным на каждого личным делом, с подписями и печатью нотариуса. Вы это так себе это представляете?