Поднявшись из-за стола после ужина, Луиш-Бернарду вдруг почувствовал головокружение. Как ни пытался, он не мог сфокусировать взгляд на одной точке, грудь покрылась холодными, стекающими вниз каплями пота. Он подумал, что пара рюмок коньяку, возможно, исправит ситуацию. Однако, когда Себаштьян принес коньяк и он, по обыкновению расположился на веранде, чтобы его выпить, крепкий алкоголь вместо того, чтобы согреть его изнутри, наоборот, вызвал у него озноб, по телу побежали мурашки, и его всего начало бить мелкой дрожью. В девять часов он уже отправился в постель, подумав, что хороший ночной сон избавит его от недомогания. Но в полночь он проснулся мокрым от пота, пижама была хоть выжимай, и страшно хотелось пить. В темноте он попытался нащупать стакан и кувшин с водой, которые всегда стояли на прикроватном столике. Он жадно выпил три стакана подряд и, обессилев, рухнул снова в постель, даже не пытаясь собраться с силами, чтобы снять с себя промокшую насквозь пижаму. Утром он не проснулся ни в свое обычное время, ни через час, и когда Себаштьян, наконец, решил заглянуть в спальню, то нашел его бредящим и пылающим от жара. Это был его первый приступ малярии.
Доктор Жил, городской врач-терапевт, лечивший от самых разных болезней, пришел к нему по вызову тем же утром и застал больного без сознания, с температурой 43 градуса. Он тут же сделал ему укол хинина, приказал полностью раздеть, намочил полотенце холодной водой и сделал ему компресс на лоб и на грудь. Через полчаса температура снизилась до сорока, Луиш-Бернарду выглядел поспокойнее, но продолжал оставаться без сознания. Иногда он открывал глаза, произносил бессвязные рваные фразы и потом снова погружался в некое подобие тяжелого сна. Оставив пациента на некоторое время, доктор Жил вновь пришел после обеда, чтобы проверить его состояние и сделать очередной укол хинина. Он посоветовал Себаштьяну измерять температуру каждый час, а когда она будет подниматься выше сорока, класть на лоб мокрое полотенце; если же Себаштьян увидит, что состояние больного ухудшается, пусть сразу же пошлет за ним:
— Пока ничего другого не сделаешь. Остается ждать, когда он начнет сам справляться с болезнью. Первый приступ обычно самый тяжелый.
Весь первый день Луиш-Бернарду был без сознания, не понимая ни где он, ни кто рядом. При помощи не отходившей ни на минуту Доротеи Себаштьян менял промокшие простыни, вытирал ему пот, мерил температуру, прикладывал ко лбу мокрое полотенце, заставлял сесть, чтобы выпить немного воды через тростниковую соломинку, которую он приказал срезать в саду. Доротея приставила к кровати стул и после этого уже больше не покидала комнату. Каждый раз, когда он стонал или пытался говорить, она старалась его успокоить, проводя рукой по лбу или лицу. Она ничего не говорила Себаштьяну, но по ней было видно, что она буквально ошеломлена тем состоянием полного упадка сил, в котором пребывал больной. После того, как днем снова пришел доктор, Себаштьян и Доротея решили, что установят дежурство и будут чередоваться, чтобы рядом с Луишем-Бернарду всегда кто-нибудь был. Доротея пробыла в комнате до двух часов ночи, после чего ее сменил Себаштьян, пробывший там до прихода доктора следующим утром. Доктор Жил заметил у пациента некоторые признаки улучшения, впрочем, определенными и необратимыми назвать их было еще нельзя. Температура по-прежнему колебалась вокруг сорока, хотя скачки выше этой отметки случались теперь реже. К полудню его удалось напоить фруктовым соком и накормить банановым пюре, первой едой за прошедшие полтора дня. Некоторое время спустя, находясь тогда в комнате вместе с Доротеей, больной начал понемногу возвращаться к жизни. Когда он застонал, она положила ему руку на лоб и стала тихонько напевать креольскую песню, которую помнила еще с детства от матери. Так та успокаивала ее, когда сама Доротея лежала больная. Луиш-Бернарду открыл глаза и стал пристально смотреть на нее, слушая ее пение. Потом он взял ее ладонь, покоившуюся у него на лбу, и положил себе на грудь, рядом с сердцем, накрыв ее своей рукой. После этого он снова закрыл глаза и опять вернулся в свой затонувший мир, в который был погружен все это время. Уже позже, пытаясь восстановить происходившее в те дни и не понимая до конца, сколько времени он так провел, первое что Луиш-Бернарду вынес из пребывания в небытии, был тот самый миг наедине с Доротеей. Тогда, он готов поклясться, если, конечно, виной тому не была расплывчатая дымка, закрывавшая его взор, что он видел, как по ее щекам тонкими ручейками стекали слезы. Это воспоминание вдохнуло жизнь в тот, казалось, затопивший все полумрак, и, начиная с этой самой точки во времени он уверенно стал восстанавливать в памяти и другие события. Он вспомнил, как несколько раз слышал в комнате голос Себаштьяна и кого-то еще, ему незнакомого, доктора, как ему потом объяснили. Он вспомнил голос Доротеи, которая что-то тихо пела каждый раз, когда он просыпался, ее руки у него на лбу и на теле, когда она вытирала его. Вытирала его?? Так что же было на самом деле? Он так и не осмеливался спросить, замечая лишь, что она все время опускает глаза, когда он на нее смотрит, будто охраняя его от какой-то, известной только ей тайны, боясь, что он заставит ее раскрыть эту тайну.