Уэнделл Кук продолжил свой путь к отелю «Тафт» в угрюмом молчании. Предательские галоши он держал кончиками пальцев, как нечто грязное и отвратительное и гадал о том, кто мог подложить ему такую свинью. Уже несколько дней ни один студент не заходил в его офис, но их пронырливость никогда не следует недооценивать. Он заметил, что Айра Мэтьюэн носит галоши того же размера и фасона, но отбросил возникшее подозрение раньше, чем оно сформировалось. Несомненно, Мэтьюэн не стал бы откалывать такие шуточки в присутствии Далримпла, раз ему предстоит возглавить факультет биофизики, когда – если – Далримпл разродится своим пожертвованием.
Следующим человеком, начавшим подозревать, что в кампусе стали возникать необъяснимые странности, оказался Джон Дьюган, один из двух полицейских университетского городка – то самый, что высокий и тощий. Он проходил мимо церкви, направляясь в свою комнатушку в Фелпс Тауэре, и тут в его ухе раздался уверенный тонкий голосок, который пропищал: «Берегись, Джон Дьюган! Скоро тебя постигнет кара за твои грехи!».
Дьюган подскочил и огляделся. Голосок повторил ту же фразу. В пределах пятидесяти футов от Дьюгана никого не было. Более того, он не мог припомнить, что совершал в последнее время какие-то серьезные грехи. По улице шли лишь несколько студентов и профессор Мэтьюэн со своим ученым медведем, который, как обычно, ковылял за профессором, поэтому Джону Дьюгану осталось подозревать лишь собственный рассудок.
Р. Хэнсом Далримпл был немного удивлен той мрачной откровенностью, с которой профессора отодвинули тарелки с порциями роскошного обеда. Он знал, что они вечно испытывают то легкое чувство голода, что знакомо всем, кто вынужден питаться в столовой колледжа. Многие подозревали существование тайной организации поваров, целью которой было не допустить, чтобы ясность мыслей студентов и преподавателей оказалась нарушена перееданием, но знали также, что и в большинстве других колледжей условия были почти такими же.
Далримпл отхлебнул кофе и проглядел записи в блокнотике. Сейчас поднимется Кук и произнесет пару приятных пустяков. Затем он объявит о пожертвовании Далримпла, на которое будет построено здание Далримпловской биофизической лаборатории, и об основании нового факультета. Все зааплодируют и признают, что биофизика слишком долго висела в пустоте между вотчинами факультетов зоологии, психологии и физиологии. Затем Далримпл встанет и скажет – конечно, в более торжественных выражениях: «Да бросьте вы, ребята, все это такие пустяки».
Доктор Уэнделл Кук торжественно поднялся, просиял улыбкой перед рядом белых манишек и произнес свои приятные пустяки. Профессора нервно переглянулись, когда появились признаки, что он начал сползать в свою любимую лекцию на тему «нет – никакого – конфликта – между – наукой – и – религией». Они знали ее наизусть.
Он уже добрался до версии 3А своего любимого детища, когда его лицо начало синеть. Нет, это вовсе не был тот серовато-пурпурный оттенок, что появляется на лицах задушенных и ошибочно называется «синим», а яркий и веселый цвет кобальтовой краски. Он прекрасно подошел бы для картины, изображающей парусник, плывущий под ясными небесами, или для униформы швейцара в театре. Но на лице президента колледжа он явно не смотрелся. По крайней мере, так показалось профессорам. Они зашевелились, оттопыривая манишки, вытаращили глаза и начали перешептываться.
Кук нахмурился, но продолжал говорить. Затем все увидели, как он принюхался, словно почуял что-то в воздухе. Сидевшие за столом оратора почувствовали слабый запах ацетона, но вряд ли он мог стать подходящим объяснением той имитации яйца малиновки, какой теперь стало лицо их шефа. Краска покрывала теперь все его лицо и забралась даже до того места, где у Кука должны были расти волосы. Немного окрасился даже воротник.
Сам Кук понятия не имел, отчего его слушатели начали перешептываться и раскачиваться, словно гребцы на палубе галеры. Он подумал, что с их стороны это очень невежливо. Поскольку нахмуренные брови не оказали должного эффекта, он резко сжал окончание версии 3А, деловым тоном объявил о сделанном пожертвовании и сделал паузу, ожидая гром аплодисментов.
Но он его не дождался. Правда, послышалось некое жиденькое похлопывание в ладоши, но никто, пребывающий в здравом уме, не назвал бы его громом чего угодно.
Кук скосил глаза на Далримпла в надежде, что стальной человек не почувствует себя оскорбленным. На лице Далримпла не отразилось ничего, и Кук приписал это его необыкновенной выдержке. На самом же деле Далримпл оказался настолько заинтригован синим лицом Кука, что даже не заметил отсутствия аплодисментов. Когда Кук представил его слушателям, ему пришлось несколько секунд собираться с мыслями.
Начал он довольно неуверенно:
– Джентльмены и уважаемые преподаватели... гм... конечно, я имел в виду, что вы ВСЕ джентльмены... Я припоминаю историю о фермере-птицеводе, который женился... то есть, собственно, не ЭТУ историю, а про студента-богослова, который помер и попал в... – Тут Далримпл поймал взгляд декана богословского факультета и перескочил снова: – Может, я лучше... э-э... расскажу историю о шотландце, что заблудился по дороге домой и...
История, честно говоря, оказалась неплохой, но смеха практически не вызвала. Вместо этого профессора начали раскачиваться, словно облаченная в манишки компания восточных аскетов за молитвами, и зашептались снова.
Далримпл оказался сообразительнее Кука. Он наклонился к нему и зашипел в его ухо:
– У меня что-нибудь не в порядке?
– Да, ваше лицо стало зеленым.
– Зеленым?
– Ярко-зеленым. Примерно, знаете, как молодая травка.
– Гм, в таком случае может быть вам будет интересно узнать, что ваше – синее.
Оба ощупали свои лица. Сомнений не осталось: на них был нанесен свежий, еще влажный слой краски.