На выпускном вечере разрешили вино — на столах стояли высокие бутылки с рислингом. Но мальчишки тайком принесли и водку. К тому часу, когда пора было идти на улицу встречать рассвет, многие из них были пьяны: глаза мальчишек наполнились какой-то мутной влагой, а движения стали неумеренно размашистыми и неверными. Все они громко кричали и лезли целоваться. Генка тоже пил водку, но выглядел трезвее других. Наташе было почему-то горько видеть, что, танцуя с девчонками, ее он не приглашал. Но хоть не задирал, не насмешничал…
Когда стали расходиться из школы, он вдруг подошел к Наташе и пригласил гулять. И шепнул: «Только отдельно от всех, вдвоем, ладно?»
Странным он был в ту ночь. То начинал объяснять, почему приставал к ней, обижал, но быстро сбивался, умолкал и с яростью смотрел на все более светлевшее небо. То рассказывал о своих планах на будущее, о том, что хочет поступать в военное училище, потому что технику любит, особенно танки, но снова неуверенно умолкал, махал рукой и лез за папиросами… То обхватывал Наташу за поясницу, прижимал к себе. Идти так было неудобно, неприятно, Наташа отталкивала его, и Генка отпускал.
В неглубокой балке, под старой, круглой, как зонт, ракитой булькал родничок. Они спустились туда напиться. Генка и лицо умыл, зачерпнув ладонью холодной воды. Потом предложил немножко посидеть. Она послушно присела рядом с Генкой. Ей запомнилось, что на фоне светлевшего неба был виден только силуэт парня: худая длинная шея Генки была по-мужски наклонена вперед, и торчала на ней кость кадыка, а округлость подбородка, губы, нос были еще мальчишескими.
Генка придвинулся еще ближе, обхватил ее, прижался, потом обнял за шею и, клоня к земле, стал целовать. Он наваливался на Наташу все тяжелее. Генкины руки хватали то грудь Наташи, то бедро, что-то старались сдернуть, оторвать. Ей вдруг стало так страшно, будто Генка задумал ее задушить. Она рванулась, освободилась, вскочила на ноги, обдергивая на себе платье. Поднялся и Генка. Сгоряча, в каком-то головокружении, она ударила парня. И быстро пошла, почти побежала по дороге к дому. Скоро Генка нагнал ее. Она его боялась и приготовилась обороняться всеми возможными силами. Но Генка больше уже не распускал руки.
— Чего ты дерешься? — обиженно спросил он.
— А ты не лезь, не лезь, — успокаиваясь, выговаривала ему Наташа.
…Только уткам дождь был на радость. Немокнущие, снежно-белые, они плавали в лужах, то и дело опускали головы в воду и опрокидывались, взмахивая красными перепончатыми лапками и тряся хвостами. Мать вернулась из магазина, наспех оставила сумку с провизией и, бранясь, схватилась за полено. С этим «оружием» она выбежала на улицу и погнала черного чужака-селезня, который совсем забил белого, ленивого предводителя материных уток и безнаказанно грязнил их.
«А могла бы я вот так жить?» — спрашивала себя Наташа, наблюдая за безуспешными боевыми действиями матери: хлопая крыльями, черный селезень все же ловко увертывался от полена и с лужайки не хотел уходить. Мать уже третий год как вышла на пенсию, но каждый день у нее до отказа забит домашними делами. Вспомнив неудачу с теленком, Наташа с сомнением покачала головой. «Здесь, в деревне, за свое крепко держатся. Утки, телята, корова, огород… А мне странно все это…»
Недавно на заводе был субботник в честь дня рождения Ленина. В конце дня в цехе вывесили «Молнию», где поздравляли отличившихся на субботнике. Наташа в тот день сделала полторы сменных нормы, и ее фамилия значилась среди других выведенных красной гуашью.
Вот и все. Ничто в ее жизни после того субботника не изменилось. Вот только мастер участка Крикунов стал называть ее не по фамилии, а по имени. И еще: как-то шла она по цеху на склад. Стояли начальник цеха и мастер. Наташе показалось, что они смотрят ей вслед. Обернулась: они действительно смотрели, и мастер что-то говорил, а начальник кивал головой и одобрительно улыбался. В ту минуту Наташа ощутила во всем теле легкость и на душе у нее стало отчего-то радостно. И все в цехе: многотонные громады прессов, ажурные перекрытия, где между фермами летали голуби, красные полотнища лозунгов и даже сизый, пахнувший горелым маслом воздух, — все это показалось ей родным, необходимым.