Горохов и носки снял, аккуратно расстелил их на траве рядом с кедами; осторожно ступая белыми ногами, подошел к занятому рисованием Игнатьеву, заглянул через его плечо. И застыл в неловкой позе, подавшись вперед, вытянув шею, так что высунулась из ворота куртки незагорелая ее часть. Смешно и странно выглядел Горохов — как гончая в стойке. Заинтересовались, подошли остальные.
У каждого из стоявших за спиной Игнатьева пейзаж с конями, с деревьями над ручьем вызывал то неосознаваемое обычно чувство оторванности, которое оживает в редкие моменты, когда душа бывает разбужена красотой. От этой глубинной муки не избавиться возгласом: «Ах, хорошо-то как!» Да и неприлично взрослым людям ахать. Но выходило так, что на виду у всех Игнатьев, этот тишайший и скромнейший человек лет пятидесяти, прибирал к рукам нечто в высшей степени ценное, брал даром, брал, сколько хотел — и никто, кроме него, взять не мог…
Только Мокроусова художник не интересовал — остался сидеть на раме сеялки; озабоченно щурясь, посматривал на бегущие по небу кучевые облачка.
— Чувствуешь, Витя, какие люди приезжают к вам на помощь из города! — со значительностью произнес, обращаясь к механику, Горохов.
Мокроусов только плечами чуть шевельнул. Всяких горожан он видывал. Его и самого фотографы снимали, и киношники, и для телевидения. У каждого своя работа. Художникам платят за картины, а ему, Мокроусову, за тонны приготовленной и упакованной в бумажные мешки травяной витаминной муки. И давно уже убедился механик, что получает он за свою работу вовсе не меньше, чем городские фотографы, кинооператоры или художники…
— Вам, сельским, все нипочем, — криво улыбаясь, сказал Горохов. — А вот Павел Петрович, видишь, человек искусства. Что хочешь может изобразить… Хочешь, с тебя портрет нарисует?
— Да на кой он мне, портрет-то? — спокойно спросил Мокроусов.
— Эх ты, на кой! Не на кой, а зачем, — воодушевленно повел Горохов. — Это же память будет! Вот живешь ты в деревне, кто тут тебя нарисует? А Павлу Петровичу ничего не стоит. Раз-два — и готов!.. В хате повесишь. — Подмигнув своим, Горохов прибавил: — А то небось в дому одни иконы по углам!
Икон у Мокроусова не было: когда женился, получил в совхозе отдельную двухкомнатную квартиру, и тащить в нее разных богородиц и угодников ни у него, ни у его жены Татьяны охоты не было. Картин, правда, тоже не имелось — вместо них висели собранные под стекло, в темных деревянных рамках, фотокарточки.
Шутка Горохова насчет икон понравилась — горожанам приятно было хотя бы в этом почувствовать свое превосходство: в их городских квартирах, хоть и тесны они, хоть и оторваны от земли на высоту этажей, икон и вовсе не водилось. Потому все смеялись: и похожий на цыгана Жаркин, и старый почтовый работник Семен Семенович, и мускулистый спортсмен Коля Лукьянов, и удалившийся от общества Хорев. Только Игнатьев не засмеялся. Оторвавшись от этюда, он серьезно спросил:
— Правда, у вас есть иконы?
Исподлобья взглянув на Горохова, механик резко воскликнул:
— Откуда у меня иконы, ты их видал?
— Ну, может, и нет, — сдался Горохов. — Все равно злиться не надо. Я ведь к тебе, Витя, по-хорошему, с уважением. Чтобы Павел Петрович тебя изобразил. Ты вот упрямишься, а после сам же спасибо скажешь!.. Ну, в самом деле, посиди чуток спокойно, а Петрович тебя срисует. Это же память какая будет — и задаром!
— Мне и задаром ни к чему! — отказался Мокроусов, скосив взгляд на художника: обижать его не хотел.
А коллектив уже завелся. Так бывает за праздничным столом, когда хозяин заметит, что кто-то из гостей не пьет, а только пригубливает. И если станет такой гость отнекиваться, компания до тех пор не уймется, пока не вынудит осторожного гостя на виду у всех испить свою чашу до дна.
— Рисуй его, Петрович! — басил Семен Семенович.
— Давай, давай, изобрази шаржу! — подначивал лукавый Жаркин.
— Он боится, что на Витькину личность бумаги не хватит, — кричал издали Хорев.
— А потом меня нарисуете! — предлагал Лукьянов, по молодости лет не совсем точно угадавший ситуацию.
— Пожалуйста, я с удовольствием. — Игнатьев так спокойно и доброжелательно произнес это, что Мокроусову стало неловко за свое упрямство. Заметив, что художник уже спрятал законченный рисунок и заложил новый лист, он, не меняя позы, махнул рукой.
— Валяй, рисуй. Все равно простаиваем…
Игнатьев уселся напротив и стал пристально, снизу вверх, вглядываться в лицо Мокроусова.