Народ притих. Все следили за движениями руки Игнатьева, которая после недолгого промедления двинулась к бумаге и повела четкую живую линию. Один только Хорев оставался в стороне: он устроил в бункере сортировальной машины гнездо из сена и не пожелал оставить уютное местечко.
Губы Мокроусова сжались в усмешке знающего себе цену человека, но в глазах была тревога. Слишком необычно, как-то пронзительно поглядывал на него этот странный дядька с седыми бакенбардами и в пляжной кепке с целлулоидовым козырьком.
«Интересно, каким он меня видит? — думал Мокроусов. — Они, горожане, нашего брата чаще всего на базарах встречают…»
Мало свободных часов было в жизни Виктора Мокроусова: работа в совхозе, работа дома — на приусадебном участке, возня с ребятишками — их у него было двое. И когда задумывался он о самом себе, становилось терпко на душе оттого, что в однообразии забот жизнь необратимо утекает. «Так ли надо было бы мне жить?» — думал он, вспоминая мечтания юности.
Хотелось когда-то и путешествовать, и жить в больших городах, и выучиться какому-нибудь прибыльному и почетному делу. Но все его путешествия ограничились дорогой к месту армейской службы, которую нес он в Заполярье, в темноватом и холодном, с чужой природой, краю. Демобилизовавшись, вернулся на родную сторону — своих стареющих родителей пожалел. А там уговорили его жениться. И понеслась жизнь по накатанной дорожке. Колька, старший сын, уже в третий класс перешел, а давно ли подзывала жена пощупать, как неугомонно ворочался у нее первенец!
Так ли надо было жить? Вспоминал Мокроусов тех, кто, по общему мнению, жил хорошо. Совхозному начальству не особо завидовали: доставалось крепко и директору, и агроному, и заведующему птицефермой. Эти работали на износ: каждый день с утра до вечера бой и крик, а совхоз все равно оставался в средних, даже ближе к отстающим. Но среди рядовых были в селе такие, кто жил побогаче и директора, и его ближайших помощников. Умели некоторые направить денежный ручеек к своему дому! Все у них имелось: и машины, и ковры; и цветные телевизоры. Сочно жили, да только Мокроусов и этим не завидовал. Верил он: где украл человек что-то, там часть совести оставил. А совесть — не безразмерная штука, быстро идет на убыль. Можно, конечно, и без нее жить. Говорят, даже легче. Только Мокроусов считал, что человек до тех пор человеком остается, пока совесть не начнет в расход пускать.
Из-за огороженного березовыми жердями загона, где на вытоптанной дочерна земле плотно сбились голодные телята, показался трактор с тележкой, нагруженной травой.
Издали заслышав трактор, Мокроусов встрепенулся, однако встать не посмел. Но смотрел уже на художника с досадой, в мыслях ругал себя за сговорчивость. Трактор завернул с дороги на площадку, где стояли агрегаты. Теперь уже Мокроусов поднялся, но Горохов опередил его: тоже вскочил, торопливо надел куртку, кеды обувать не стал.
— Ты, Витя, сиди, сиди! Видишь, Петрович еще не дорисовал. А я трактором покомандую, разгрузим как надо!
По-бычьи наклонив голову вперед, весь напряженный, Горохов двинулся навстречу трактору. Тракторист даже остановил машину, испугавшись такой стремительности. Горохов что-то крикнул ему и попятился назад, раскинув руки. Трактор развернулся и стал двигаться, толкая впереди телегу. Горохов свирепым голосом кричал: «Правее, правее!.. Да куда, к чертовой матери, левее давай!» — и рубил воздух то одной, то другой рукой. Высунувшийся из кабины тракторист, молодой лохматый парень тоже что-то кричал, а трактор ревел во всю мочь и ревом перекрывал голоса людей; телега двигалась рывками, рыскала и совершенно очевидно ехала не туда: вкатилась на бетонную площадку перед транспортером слишком близко к краю, одно из колес соскользнуло и вмялось в землю, телега опасно накренилась.
— Ах, балабон! — зло воскликнул Мокроусов, вскочил и побежал к агрегатам, где так неудачно руководил маневрами Горохов.
Игнатьев прибавил еще несколько линий, склоняя голову то вправо, то влево, посмотрел на свою работу и спрятал фломастер в карман. Портрет оставил там, где сидел Мокроусов, и придавил лист камешком.
Следом за первым трактором прибыл еще один, тоже привезший зеленку — скошенную и изрубленную травяную массу. Пока Мокроусов командовал разгрузкой второй телеги. Горохов успел обуться и расставил людей по местам. Жаркина и Семена Семеновича назначил на приемку муки из агрегата, сам вместе с Хоревым взялся завязывать бумажные мешки с мукой и носить их к весам, а Лукьянова и Игнатьева поставил на подачу зеленки. Еще распорядился, чтобы натаскали поближе к агрегату, пустых мешков, и сам принес из кладовки пару вил и пучок нарезанных бечевок. Вилы с шершавым, новым, не залапанным еще черенком вручил Игнатьеву.