И вот тогда в поле его зрения попал движущийся ворох зеленки. Эта куча приближалась к Игнатьеву, хотя сама собой она перемещаться не могла. Действительно, сзади, ее подталкивал деревянный, похожий на большие грабли без зубьев, скребок. А древко скребка направлял механик…
Каждый раз, когда Игнатьев замечал приближающуюся к нему охапку травы, дрожащие от напряжения древко и багровое от натуги лицо Мокроусова, у художника возникало такое чувство, словно он полной грудью вдохнул живительного чистого воздуха. И терпение, к тому моменту вроде бы совсем истощившееся, вновь прибывало. Получалось так, что, подвигая ближе к Игнатьеву очередную груду зеленки, Мокроусов как бы вливал в самого художника новый заряд энергии.
И как ни саднили сорванные мозоли на ладонях, как ни ломило спину, Игнатьев все подбрасывал и подбрасывал корм в ненасытную пасть лязгавшего металлом чудовища.
В совхозе плохо было с мешкотарой, поэтому директор распорядился, чтобы и бумажные мешки использовали по нескольку раз. Их растаривали на складе птицефермы, привозили обратно и укладывали в кладовке, пока не завалили помещение до потолка.
Мокроусов нырнул в это шуршащее месиво, долго рылся в нем, весь обсыпавшись зеленой мукой, но все же нашел, что искал. Под верстаком, помнил он, должны лежать старые рукавицы. Найдя их, Мокроусов удивился, почему в свое время не выкинул такое добро: рукавицы были рваными, заскорузлыми, в пятнах высохшего удобрения. Но все-таки это были рукавицы!
Сунув их в карман, механик стал прорываться из бумажного плена к выходу и здесь наткнулся на Горохова, который пришел нарезать завязок для мешков.
— Ты записываешь вес и количество? — спросил Горохов.
— Записываю, а что?
— Ну, тогда ладно… Я ведь тоже фиксирую. Потом по моей тетрадке сверимся.
— Делать тебе нечего, — буркнул Мокроусов. — Ты бы мешки покрепче завязывал — вот и все, что от тебя требуется.
— Витя, ты это… не ерепенься! Дело серьезное, учет нужен строгий… Как думаешь, привезут еще зеленку? Этой-то нам и до обеда не хватит.
— Может, привезут, а может, и нет… Это у вас в городе везде телефоны: позвонил и узнал. А у нас вот так — без связи…
— Плохо это… Чтой-то ты все сердишься, Виктор? Или портрет не понравился?
— Слушай, отстань ты от меня ради бога! — резко сказал Мокроусов. — Нечего меня вышучивать, а то ведь и я могу пошутить!
— А я не вышучиваю!
— Ну вот и ступай, делай свое дело, а я буду делать свое. И не надо мне твоих портретов!
— Зря ты так… — Горохов укоризненно покачал головой. — Мы с тобой заодно должны действовать… А портрет — тоже… Его ведь и в стенгазету можно!
— Чего?
— Да портрет-то… Уж больно похож ты вышел!
— Ну! — Мокроусов с трудом сдержался, чтобы не выругаться. — От липучка, ей-богу! Я же сказал: на кой он мне сдался, этот портрет! Возьми его себе, если нравится, только не лезь ты ко мне. А то знаешь, я ведь тихий-тихий, а как врежу промеж глаз!..
Сутулясь, Мокроусов побежал к агрегатам.
— Я возьму, — глядя ему вслед, произнес Горохов. — А вот командовать один все-таки должен. У тебя, Витя, машины, а у меня — люди!..
Не первый год ездил Алексей Иванович на полевые работы. Это называлось шефскою помощью селу, и, будучи человеком ответственным, Горохов, когда его посылали, не роптал, а бодро соглашался. В нынешнем году ехать ему особенно не хотелось: лето выдалось жаркое, сад требовал ежедневного полива, жена прихварывала, и тут — на тебе: опять на месяц на заготовку кормов. Горохов пошел отговариваться, добился приема к начальнику, хотя перед дверью кабинета шумела толпа таких же недовольных, показал справку из поликлиники, что у жены радикулит, но не помогло. Начальник высказал разочарование в гражданских чувствах Горохова, давил на сознательность; давила и вся обстановка огромного, богатого кабинета. Сдался Горохов, когда начальник, поднявшись, дружески похлопал его по плечу и сказал: «Я бы рад тебя не посылать, но кому я доверю наших людей? Ведь молодежь в основном едет, нужна дисциплина, нужен опытный руководитель.
А ты, Алексей Иванович, самая лучшая наша кандидатура!»
…Отмотав бечевки, Горохов порезал ее на куски и вернулся к агрегату, чтобы завязывать накопившиеся в его отсутствие мешки с теплой еще, духовитой травяной мукой. Эта работа была в общем-то нетрудная: сжать бумажные края и обвязать веревочкой, однако многие мешки оказывались переполненными (Жаркин не успевал вовремя снимать их с крючьев насыпного устройства), приходилось уминать муку деревянной толкушкой, что затягивало дело. К тому же холка мешка обозначалась жесткими бумажными ребрами, от которых по краям ладоней набивались мозоли. Именно потому такое острое негодование испытал Алексей Иванович, когда увидел (нес на весы очередной упакованный мешок), как Витька Мокроусов подошел к художнику и отдал ему рукавицы.