— Вот так!.. Они уже спелись! — трясущимися губами выговорил Горохов и швырнул мешок на землю. Он почувствовал вроде как приступ астмы — не хватало воздуха!.. Огляделся. И потопал к Жаркину.
Жаркин, весь запорошенный желто-зеленой пылью, методично двигался от мешка к мешку, подвешенному на крючьях под высыпными люками, и, засовывая толкушку, утрамбовывал муку.
— Видал? — распаленно выкрикнул Горохов.
— Чего? — не понял Жаркин. Он был похож на негра: курчавый, с черным лицом от налипшей на потную кожу муки.
— А вон!.. Мокроусов этому белоручке рукавицы принес!.. Вроде того: ты меня нарисовал — вот тебе за это благодарность. Спелись, а! Ты понимаешь?
— Понимаю, — усмехнувшись, ответил Жаркин.
— Что ты понимаешь?
— А то, что надо бы тебе, Алексей Иванович, взять у Игнатьева вилы да побросать траву.
— Я что, не работаю? У меня вон тоже мозоли! Ты думаешь, легко мешки завязывать да на себе таскать?
— Ну и таскай… А ты ходишь, языком треплешь… Правильно Витька сделал, я считаю.
— Правильно, правильно… У тебя все правильно! — Не удовлетворившись, Горохов отошел. Жаркина он побаивался. Да и шумно было здесь, ничего не докажешь!.. И Алексей Иванович отправился к Хореву.
Уже два десятка неупакованных мешков скопилось у Хорева, но он неторопливо утрамбовывал муку, неторопливо сминал горловину, неторопливо завязывал мешки. В общем, был верен пословице, которую любил повторять: «Кто понял жизнь, тот не спешит!» Еще Хорев любил считать, и в голове у него непрерывно действовал некий, вроде арифмометра, механизм. Если меня послали сюда на месяц, думал он, значит, вся зарплата останется целой. Итак, сто восемьдесят — чистыми. Дальше: сколько жена и Серега за этот месяц проедят? Ну, пусть даже половину Варькиной зарплаты. То есть шестьдесят все-таки должны остаться. Уже двести сорок… Выходит, здесь я должен заколотить, помимо шамовки, никак не меньше шестидесяти!.. Тогда целых три сотни можно будет положить на книжку! А всего там станет четыре тысячи девятьсот… Вот черт, опять сотни не хватит для круглого счета! Говорят, в прошлом месяце на муке по пятерке была деньщина. Значит, мука — другую работу не признавать!..
— Вот она, низость человеческая! — трагическим голосом воскликнул подошедший к нему Горохов.
— Это вы про меня, что ли? — спросил, распрямляясь, Хорев.
— Почему про тебя!.. Ты — ни при чем. Вон Колька Лукьянов… Он тоже на загрузке работает. А этот деятель ему рукавицы не дал. Зато художнику — принес! Вот что значит: ты мне — я тебе… Ты мне портрет, я тебе — рукавички.
Хорев, хитрым взглядом окинув старшого, сказал:
— Вы же сами подбивали его Витьку рисовать!
— Ну и что!.. Я же из уважения. А тут — подхалимство!.. Ты всем принеси или уж никому. А так нельзя. Так — нечестно!
— И охота вам, Алексей Иванович, кипеть попусту! — удивлялся Хорев. — Про какую честность вы говорите, кто ее видел?.. Уж если шуметь, так не здесь надо, а в конторе. Так и заявить: голыми руками работать не будем! А еще — чтоб нам по пятерке в день наряды закрывали, и не меньше!
— Там не очень-то пошумишь, своих крикунов хватает, — сказал Горохов, — вспомнив утреннюю толкотню в кабинете главного агронома. — Вот если бы я освобожденный был, тогда другое дело!
— Ну, и добивайтесь, у вас полное право! — поучал Хорев.
— Один я ничего не добьюсь. Мне вот скажут: белоручки вы! И мне нечем крыть. Потому в самом деле: присылают вот таких интеллигентов с мольбертами… Нет, надо всем коллективом требовать, чтобы старшой был освобожденным. Тогда я и насчет рукавиц, и насчет всего прочего!
— А платить как же вам будут? — спросил Хорев, — зорко поглядывая на старшого.
— Это уж пускай начальство решает. А я приехал старшим, значит, и должен быть старшим!
— Они решат!.. Скажут: за счет коллектива. А если так, то и я не против быть атаманом. Не хуже вас, Алексей Иванович, покомандую! — Сказав это, Хорев наклонился к мешку и стал его завязывать. Горохов посмотрел на круглую плешь на макушке у Хорева, пожал плечами и пошел дальше.