Вообще, гениям нелегко. Их постоянно страшат неудачи и непрестанно преследует мысль о собственном несовершенстве, они всегда чувствуют, что им чего-то недостает. Уже дожив до старости, Хокусай писал в эпилоге к своим „Ста видам горы Фудзи": „Я приобрел привычку рисовать формы предметов в шестилетнем возрасте, а к пятидесяти годам выпустил большое количество книг с иллюстрациями, но все, что я создал до семидесяти лет, вообще не заслуживает упоминания. В возрасте 73 лет я в какой-то мере усвоил строение птиц, животных, насекомых и рыб, а также, как растут травы и деревья. Таким образом, к 80 годам объем моих знаний должен возрасти, к 90 я смогу проникнуть в тайну вещей и к 100 прикоснуться к состоянию божественности. Когда мне будет 110, все, что выйдет из-под моей руки, — точка или линия — будет выглядеть живо".
Хокусай не дожил до 110 лет, он умер в возрасте 89, так что, очевидно, ему не удалось достичь состояния божественности. Вообще, гениям не везет. Им никогда не удается достичь совершенства, они считают, что их вечный удел — неудачи, и умирают с горьким сознанием, что ничего не сделали. Подобно Ван-Гогу, чьими последними словами были: „Мука будет бесконечной". Или подобно бедному Хокусаю, который покинул этот мир, так и не успев проникнуть в тайну вещей.
Воистину, бедный Хокусай. Бедный и в переносном и в буквальном смысле слова, потому что всю жизнь одевался в лохмотья и утолял голод пригоршней риса, не мыслил ни о чем другом, кроме как об этом проклятом и божественном рисунке. „Старик, одержимый рисованием", — так подписывал он свои произведения. И для того, чтобы знать, что он является всего лишь человеком простого труда, чтобы его не путали с другими, жадными до денег и славы, он поставил перед своей дверью маленькую табличку с надписью „Хокусай, крестьянин".
Да уж, гиблое дело быть гением. Никогда и ни в чем им не везет. А нашему знакомому товарищу Такому-то счастье прямо в руки лезет. Он еще в младые лета постиг совершенство и отдает себе в этом отчет. По этой причине годы подряд он вообще не правит рукописей, убежден, что даже возможные ошибки в них несут на себе печать неповторимости. А что до некоторых мелких несоответствий, например, подобных тому, что в первой главе у героя каштановые волосы, а в третьей — русые, или что в одном месте его зовут Васко, а в другом — Венко, так для того и существуют корректоры…
Причем, ступив еще в самом начале на путь совершенства, товарищ Такой-то не будет топтаться на месте, он двинет вперед. Творческий портрет у него постепенно начнет раскручиваться с такой быстротой, что не будет поспевать пишущая машинка. Придется оставить печатание и перейти к диктовке. Полулежа на диване в своем кабинете и вперив задумчивый взор в потолок, точно туда, где слегка потрескалась штукатурка, — „надо на днях непременно вызвать маляра и устранить это безобразие" — через неравные интервалы писатель будет выдавливать из себя нетленные сентенции, в то время как стенографистка, устроившись за столом, аккуратно будет их записывать.
Как всякая нормальная женщина, стенографистка не сможет порой удержаться от того или иного неуместного замечания:
— Ваша последняя фраза изобилует вводными предложениями, а главного в ней нет.
— Ну и что, что нет? — отвечает автор. — Ежели нет, то сама добавишь. Ну вот, прервала мысль…
Закончив стенограмму, секретарша обязана превратить ее в печатный текст, а после еще и отнести рукопись в издательство. Но будучи нормальной женщиной, она порой задает совсем уж глупые вопросы:
— Вы просмотрите рукопись?
— Чего ее просматривать? — в свою очередь спрашивает писатель. — Чтобы исправить твои ошибки?
— Есть некоторые несоответствия… — сконфуженно замечает женщина.
— Например?
— В шестой главе, где Драганов умирает…
— Ну так что же? В жизни всякое бывает. Умирают люди…
— Только вот в эпилоге он почему-то заявляется на празднество.
— Значит, ты что-то перепутала. Раз умер, значит, умер. Выкинешь его из сцены празднества. Словно праздник не может пройти без него.
— Есть еще некоторые…
— Если есть — правь. Не мне тебя учить.
Он смотрит на нее с нескрываемым раздражением и добавляет:
— И смотри — через день-два чтоб было готово. В понедельник начинаем новый роман.
— Длинный будет?
— Нет, коротенький. Страниц на пятьдесят.
— Роман на пятьдесят страниц? — удивляется незадачливая женщина.
— Ну, это лишь связующие страницы. Для основной плоти используем три старых рассказа и одну повесть.
— Но ведь там разные имена у героев!
— Имена! — выдыхает с досадой писатель. — Имена ты и сама в силах изменить. Важен человек, а не его имя. Какая разница — назову я его Сулё или Пулё, это ведь все тот же тип мелкого собственника-приспособленца.
Разумеется, я не стоял со свечкой, когда товарищ Такой-то диктовал свои произведения, и с дорогой душой готов признать, что в вышеприведенных сведениях, полученных из вторых рук, допущено определенное сгущение красок. Однако сами произведения, изданные и переизданные, налицо, и они свидетельствуют сами за себя.
Подобно халтурщику-ремесленнику, который в изобилии штампует брак, маниакальный изготовитель стилистического ширпотреба совершенно не заботится об истинной цели творчества. Вселенная ярких видений уже давно погасла в его голове — если когда-нибудь она там существовала. Носить или не носить в себе такую Вселенную — это решать богу. Будет ли она диковиннее и богаче или же проще и беднее — тоже божья забота. Но вот вложить в нее необходимую выразительность и правдивость — тут уж забота твоя. И ошибка — если таковая имеется — тоже только твоя. Серая змея не падает с неба. Она — наше порождение.
* * *Приближалось время обеда, и теоретически мой рабочий день уже начался, однако всего лишь теоретически, так как под моим окном дети затеяли игру в футбол, гоняя консервную банку, и их вопли вкупе с дребезжаньем жестяного мяча не давали мне сосредоточиться.
Итак, я покидаю свое рабочее место, подхожу к окну в надежде сосредоточиться и, в конце концов, после известных усилий достигаю этого состояния. Только, к сожалению, я сосредоточиваю свое внимание не на следующем пассаже своей книги, а на спортивных баталиях, разворачивающихся во дворе. Бесцельно и бессмысленно наблюдаю за происходящим, испытывая такое знакомое наслаждение — глазеть ради самого процесса. Точно как мой давнишний знакомец Васил.
— Чем занимаешься? — спрашивал я его отнюдь не потому, что меня заботили его занятия, а просто по инерции.
На что он неизменно отвечал:
— Удовлетворяю свое любопытство.
По моим сведениям, это и впрямь было единственным его занятием. Его любопытство было всесторонним и бескорыстным. Одинаковое наслаждение ему доставляло прослушивание симфонического концерта и наблюдение за уличной сварой. С одинаковым удовольствием он ходил в квартальный кинотеатр посмотреть фильм и в квартальную корчму полюбоваться очередной потасовкой. Ему было абсолютно безразлично, где проводить время — на выставке или в городском саду — и там, и здесь было на что поглазеть. А вечерами, добравшись наконец до своей студенческой квартиры, он раскрывал наугад один из томов словаря Ларусса и погружался в чтение. На этот словарь, купленный с рук, Васил пожертвовал все свои сбережения.
— Я не настолько богат, а тем более не настолько глуп, чтобы собирать библиотеку, — пояснял он. — На что мне библиотека, когда в этом словаре собрано пять тысяч книг. У тебя есть пять тысяч книг?
Приходилось признаваться, что таковых в наличии не имеется.
— Спроси меня о чем-нибудь, и сразу же получишь ответ, — продолжал Васил. — Хочешь знать, что такое казуар, сцинтилляция, эйдетизм, изогамия, доминат, — в момент тебе отвечу. А вот ответишь ли ты на все мои вопросы?