Повстанец обретает сложный внутренний опыт. С одной стороны, принимая решения и выполняя их в условиях опасных и экстремальных, он переживает реальность своего «я». С другой — он сталкивается с феноменом коллективного сознания повстанцев, у значительной части которых «я» теряет свои границы, и чужой опыт превращается в собственный, минуя отчужденные текстовые или устные описания. Тем самым, уникальные события, столкновение с миром Судьбы и ее рисунками становятся достоянием всех. Человек, входящий в такое групповое поле, находится, безусловно, в измененном состоянии сознания. Его внимание не сфокусировано, источники опасности воспринимаются за пределами прямой видимости, решения принимаются не на основании анализа, а по наитию, окружающая среда начинает звучать по-особому, предупреждая о скрытой угрозе или благоприятных возможностях.
События обретают знаковый характер, причем это не является ни иллюзией, ни последующим переистолкованием случившегося. С внешней поверхности вещей как бы сдирается завеса, отделяющая мир видимостей от мира смыслов, и этот опыт уже никогда не позволит смешивать мир реальностей и мир игры. События становятся языком, на котором повстанец получает сообщения о чрезвычайно важных для него вещах, сообщения, которые он не сможет передать людям, лишенным его опыта, отделенного словами от повседневного мира. Он может, например, после долгих колебаний принять крещение именно перед тем боем, в котором ему суждено погибнуть, или совершить богохульство, которое потом зеркально отразится в обстоятельствах его гибели или ранения. И наконец, повстанец может прямо столкнуться с чудом — невозможным, например, избавлением от неминуемой гибели в день его святого — покровителя, или, скажем, явным предупреждением во сне, последовав которому, он на следующий день избежит смерти.
Все эти явления тесно переплетаются с постоянным испытанием его этических и религиозных убеждений. Необходимость расстрела или жестокого допроса пленного должны соотнестись в его сознании с тем побудительным импульсом, повинуясь которому, он стал участником войны. Торговля оружием или захват чужой собственности могут последовать после вдохновляющих переживаний трансперсонального плана. Он должен совместить в своем сознании и прямое знание трансцендентного и всю противоречивую реальность повстанческой жизни. Его сознание становится объемным, включающим в себя одновременно знание идеального мира и тяжелую материальную составляющую жизни. Он практически познакомился и со своей Тенью, и с Маской, и с Самостью, отразившимися в действиях и переживаниях его самого и его товарищей. Все предпосылки интегративного процесса, близкого по своей природе юнговской индивидуации, теперь у него есть. Ему предстоит пройти через последнее испытание — возвращение в банальную и во многом игровую действительность, означающее одновременное принятие и ее иллюзорного, и ее реального характера. Теперь только от заключительного акта его воли зависит реальное обретение того, что не обладающие экстремальным опытом люди могут лишь условно испытать, столкнувшись с изображением запредельной реальности в интенсивном семинаре.
Осознанно пройдя описанный путь, повстанец-доброволец становится обладателем прямого знания трех сторон жизни, которые в своем сочетании усиливают друг друга — знание идеального мира Судьбы и Воли, в котором он впервые обрел качества субъекта осознанного действия; материального мира лишенного внятного смысла насилия и иллюзорного мира игрового изображения этих двух миров, в котором протекает большая часть жизни современного человека. Тем самым, война стала по отношению к добровольцу психотерапевтом, привившим ему способность различения этих трех сторон жизни, смешение которых, как правило, является глубинной основой невроза и жизненного кризиса.
Психотерапевтическая и психотрансформационная функция войны, однако, приложима лишь к тем, кто сделал свой сознательный и волевой выбор участия в ней. Мобилизованные солдаты и профессионалы не совершают начального волевого акта, и потому война для них может стать не условием проявления воли и активности, а всего лишь подтверждением своей позиции объекта, предмета, с которым активная среда может сделать все, что угодно, подчиняясь своей хаотической логике. Это тоже важный опыт, но опыт опасный. Границы материальной реальности и игрового мира становятся зыбкими, и в этом случае возможны эксцессы, которые потом психотерапевты называют вьетнамским, афганским или чеченским синдромами. Как правило, психотерапевты в этом случае видят свою задачу в том, чтобы перевести односторонний опыт хаотической агрессии материального мира в игровой план, однако по-настоящему ценным было бы выделение крупиц опыта жизни как волевого субъекта в военной жизни пациента, принуждение к осознанию проблесков воли и неспровоцированных решений, которые принимались солдатом в реальных боевых ситуациях.
Очевидность более высоких развивающих и исцеляющих возможностей войны по сравнению с игровыми и интенсивными психотерапевтическими и трансформационными практиками ставит перед психотерапевтом и психологом определенную проблему. Должны быть найдены столь же эффективные и вводящие в сложные миры реальности методы, что и в естественных экстремальных условиях, вынуждающие человека к собственной активности и принятию ответственности за последствия своих решений. Психотерапевт и психолог должны сами располагать подобным опытом знакомства со всеми тремя мирами. Но подобно тому, как невозможно провести через военный опыт всех пациентов психотерапевта, невозможно и обрести экстремальный опыт всем практикующим психологам. Однако нельзя и игнорировать тот факт, что рядом с игровыми семинарами и комфортным созерцанием необычных психических феноменов, которые при более благоприятных культурных условиях могли бы служить средствами изображения внутренних трансформаций, существует реальная трансформационная практика войны, которой честный профессионал не может пренебречь. Наличие численно небольшого, но занимающего ключевые позиции в системе профессиональной коммуникации контингента психологов, обладающих опытом работы в условиях войны, который признавался бы особо ценным для сообщества психологов-практиков, позволило бы расширить транслируемые нормы и критерии соответствия результатов применяемым декларируемым целям.
Современная повстанческая война выполняет важнейшую функцию, которая должна была бы осуществляться психологами-практиками, функцию оздоровления и приобщения к ценностям реального бытия наиболее активной части народа, способной эти ценности транслировать дальше. Для психиолога эта война дает шанс отказаться от участия в процессе культурной деградации последнего столетия, к чему, увы, психологическое сообщество причастно. Именно со стороны психологов были поставлены под сомнение социокультурные запреты, образующие фундамент организованного общества — сексуальные, поведенческие, иерархические. Именно психологи произвели редукцию духовного опыта к психологическим феноменам. И психологи же дискредитировали героические ценности, трактуя их как компенсаторные реакции. Поэтому искупление своего корпоративного греха путем рискованного приобщения к опыту повстанческой войны не выглядит чрезмерно кровожадным, но является путем преобразования психологического сообщества, которое позволит ему занять то место в культуре, на которое оно претендует.
Apocalipse culture
Михаил Вербитский
Хаос и культура подполья
Our own correspondence is sorry to tell, of an uneasy time that all is not well.On the borders, there's movement, in the hills, there's trouble, food is short, crime is double. Prices have risen since the government fell, casualities increase as the enemy shell, the climate's unhealthy, flies and rats thrive, and sooner than letter the end will arrive. This is your correspondence, running out of tape, gunfire's increasing, lootinh, burning, rape.
Жизнь в мире, подверженном хаосу. Хаос как объект религиозного культа. Попытка осознать невозможность существования, смириться с нею; желание оседлать волну энтропии. Хаос как стихия творчества — в мире, зараженном анархией, разрушением, убийством.