чества. Однако в июле военные действия вдруг приостановились.
Труппа Алессандро Дузе, выбитая из колеи всеми этими событиями,
оказалась в Кьодже, на венецианской территории, которая еще в те¬
чение семи лет оставалась под властью Австрии.
В семь лет Элеонора Дузе уже изъездила вдоль и поперек Ломбар¬
дию, Пьемонт, Венецианскую область, Истрию и Далмацию. Еще не
научившись как следует говорить, она уже сделала первые шаги на
сцене. В последние годы жизни, обращаясь к далекому прошлому, она
говорила, что из смутных воспоминаний о бесконечных скитаниях в
ее памяти всплывает одно пребывание в Кьодже. Ей было тогда четы¬
ре года. Ее привели на сцену. Внизу, в полутьме зала, сидела публика.
Неожиданно какие-то грубияны стали бить ее по ногам, стараясь, что¬
бы она заплакала, меж тем как мать, стоявшая рядом, шептала: «Не
бойся, это они нарочно, чтобы ты поплакала. Надо же повеселить пу¬
блику». Полумертвая от страха, она тогда никак не могла понять, как
эти люди, сидевшие внизу в облаках табачного дыма, могут веселить¬
ся, глядя на ее слезы. Впоследствии она узнала, что выступала в роли
Козетты в инсценировке «Отверженных» Виктора Гюго.
Другое неизгладимое воспоминание Дузе о детских годах связано
с приездом в Дзару. Элеоноре было тогда пять лет. Когда фургон с
артистами въезжал в город, им повстречалась траурная процессия.
Хоронили какого-то мальчика. В памяти у нее навсегда осталась ве¬
реница девочек в белых платьях, следовавших за катафалком на фоне
моря под ослепительным весенним солнцем. В тот же вечер, 12 марта
1863 года, она снова выступила в роли Козетты. Впервые па афише
«Нобиле Театро ди Дзара» в списке «Итальянской драматической
труппы, при аптрепризе Энрико Дузе 19 и Джузеппе Лагунац, руко¬
водимой артистом Луиджи Алипранди20, сезон 1863 года» стояло
также и ее имя. В игре ее не было чего-то примечательного, однако
она исполняла свою роль старательно и со вниманием, за что получи¬
ла много похвал, поздравлений и сластей. В тот же день па другом
побережье Адриатики родился Габриэле Д’Анпунцио21.
Осенью 1863 года в Тренто Элеонора сыграла детскую роль в шек¬
спировском «Кориолане», а в 1865 году вновь оказалась в своем род¬
ном городе, в Виджевано, в театре «Галимберти». В то время это была
грустная хрупкая девочка с личиком землистого цвета и огромными
печальными глазами. Она обладала живым, острым умом и страстно
мечтала учиться, но при бродячей жизни родителей, бесконечных
переездах с места на место нечего было и думать о каком-то система¬
тическом образовании. К тому же, по словам Цаккони, искусство бро¬
дячих актеров считалось в то время позорным занятием, поэтому
школьники с безжалостной жестокостью, свойственной их возрасту,
не стесняясь, показывали свое презрение к детям «комедиантов». Ко¬
гда матери Элеоноры с великим трудом удалось устроить дочь в одну
из коммунальных школ, девочке не разрешили сидеть с кем-нибудь из
школьниц за одной партой, а посадили поближе к учительнице —
единственному во всей школе человеку, который с ней разговаривал.
«...В детстве я была предоставлена самой себе, разговаривала со
стульями и другими окружавшими меня предметами. В их молчании
таилось бесконечное очарование. У них был такой вид, будто они слу¬
шают меня, и очень терпеливо слушают, а ответа я у них и не проси¬
ла»,— признавалась Дузе в послодпие годы своей жизни Джованни
Папини .
Она была одинока. У нее не было никого, кому она могла бы от¬
дать свою привязанность и любовь,— ни братьев, ни товарищей по
играм, ни учителей. Все свои чувства она отдавала родителям, глав¬
ным образом матери.
ГЛАВА II
В 1861 году Италия была провозглашена единой, а после войны
1866 года с родиной воссоединилась также Венецианская область.
Замученные нуждой и лишениями, нищие странствующие артисты
едва ли заметили происшедшие перемолы. Труппа Дузе — Лагунац
дошла до того, что стала выступать на деревенских ярмарках, но и
тут нередко приходилось отменять спектакли из-за отсутствия публи¬
ки. К обычным невзгодам прибавилось еще одно тяжелое испыта¬
ние — серьезно заболела мать Элеоноры. После томительных дней, пе¬
реходя от надежды к отчаянию, близкие все-таки решили положить
ее в больницу. А чтобы нищая труппа, состоявшая из десятка чело¬
век, смогла продолжать свое существование, Элеоноре, как дочери ка-
иокомико *, пришлось заменить мать на сцене.
В 1892 году в Берлине, в канун дебюта в драме «Родина», когда
артистка уже стала европейской знаменитостью, Элеонора Дузе пи¬
сала Герману Зудерману23: «Ваша Магда проработала десять лет.
Та, что вам пишет, работает уже двадцать. Если сравнить этих жен¬
щин, то разница будет огромной, ибо, в противоположность Магде,
женщина, которая вам пишет, ждет не дождется, когда сможет
покинуть сцену. Магда начала играть в семнадцать лет, по своему же¬
ланию, у той, что вам пишет, все было иначе. В двенадцать лет ее на¬
рядили в длинные юбки и сказали: «Надо играть». Вот видите, какая
разница между той и другой женщиной. Впрочем, Магда принадле¬
жит вам, это ваше создание, другая живет реальной жизнью, как все
люди на свете. Однако она хочет просто поблагодарить вас за вашу
«Родину», взяв с радостью на себя всю ответственность за сегодняш¬
ний вечер».
В двенадцать лет ей пришлось выслушивать и самой произносить
страстные монологи из «Франчески да Римини» Пеллико, «Пии деи
Доломеи» Карло Маренко и из мрачных народных драм, смысл кото¬
рых она не всегда понимала.
Она расскажет впоследствии Габриэле Д’Аннунцио24, как роди¬
лась в ней актриса в те годы отрочества.
«Вы помните, Стелио, ту остерию в Доло, куда мы вошли в ожи¬
дании поезда?.. Двадцать лет назад она была такой же... Мы с матерью
заходили туда после спектакля и садились на скамью у стола. Только
что в театре я плакала, кричала, безумствовала, умирала от яда или
от кинжала. И теперь в ушах у меня еще звучали чужие голоса —
это звенели стихи... А в душе еще жила чужая воля, от которой мне
не удавалось избавиться,— словно кто-то другой, пытаясь победить
мою неподвижность, еще ходил и жестикулировал... Эта притворная
жизнь надолго оставалась у меня в мускулах лица, так что в иные
вечера я никак не могла успокоиться... Это была маска, во мне уже
рождалась, оживала маска... Я широко-широко раскрывала глаза...
Мороз пробирал меня до корней волос... Я уже не могла полностью
осознать, кто я и что происходит вокруг... Моя душа погружалась в
глубокое одиночество. Все окружающее больше не имело для меня
никакого значения. Я оставалась наедине со своей судьбой... Моя
мать, которая была рядом со мной, отступала куда-то в бесконечную
даль... Меня мучила жажда, и я утоляла ее холодной водой. Иногда,
когда я бывала особенно усталой и взволнованной, я начинала улы¬
баться. И даже моя мать с ее чутким сердцем не могла понять, поче¬
му я улыбаюсь... Это были те несравненные часы, когда кажется, что
дух, разорвав телесные оковы, уходит, блуждая, за земные пределы».
И дальше:
«Я видела тогда то, чего нельзя забыть; видела, как над контура¬
ми окружающей меня реальности начинают возвышаться образы,
рожденные моим вдохновением и моей мыслью. Так в минуты тре¬
вожного томления, усталости, лихорадочного волнения, противоречи¬
вых стремлений возникали первые очертания моего искусства».
Из местечек, по которым артистке приходилось кочевать в годы