Я превратила портал в дверь. Сделала её пурпурной, с жёлтыми картонными звёздами и гофрированной лимонной долькой-луной.
Так, вы чего морщитесь? Сон мой — так что дизайн тоже мой, жалобы не принимаются. И сами вы банальные.
В этот раз я оказалась в старом лесном доме Норберта. Здесь он теперь бывал редко. Здесь он жил до того, как жил в общежитии школы магических наук, где он жил до того, как стал жить с Королевой.
К слову. Я её ненавижу! Конец отступления.
Я могла бы, как в прошлый раз, пройтись по комнате Волшебника, погладить корешки его книг, поцеловать единственное растение, которое у него выжило — кактус, разумеется. Ну, я чмокнула бы его в горшок, не в иголки, конечно.
Отметила бы на сколько миллиметров прибавилось пыли на подоконнике. Провела бы пальцем по его рабочему столу, а пыль обняла бы мой палец толстым и тёплым слоем как котик из войлока. Я бы стёрла грязь об свои джинсовые шорты.
Только я не настолько хороша, чтобы каждый раз попадать в одно и то же место, поэтому я грохнулась на кухне, задев ногой посуду с кухонной тумбы. Моё кроличье сердце замерло, когда среди осколков чаш я заметила ещё и нож совсем рядом с моей щиколоткой.
Четвёртое. Гляделки
Я смотрела на Норберта. Норберт смотрел на меня.
Я смотрела на нож возле щиколотки, который вонзился в деревянный пол, проделав трещину, которая, в свою очередь, расползлась на половину длины доски. Взволнованные мурашки, представив эту трещину в кости моей ноги, устроили по позвоночнику рок-н-ролл.
Норберт смотрел на меня.
– Ты... как здесь... ты... что ты здесь делаешь?
Я осторожно отряхнула руки от мелких осколков: ни один из них не вошёл мне в кожу, но царапины остались.
В том, чтобы сказать правду, пользы я находила мало. «Ты знаешь, Норберт, а ты чего так удивлён? Я в прошлые свои посещения Мира уже и на твоей кровати поспать успела, возможно-представляя-что-она-ещё-хранит-твоё-тепло, и еду твою ела, ну, горох на том заросшем огороде, и оставшуюся банку консервов с ананасами прикончила, и, есть такая вероятность, стопроцентная примерно, что я прочитала твоё нытьё в личном дневнике в первом ящике письменного стола».
Язык занялся йогой, самовольно извернулся и произнёс:
– Э-э-э... пф-ф-ф... А где это я? Такое место незнакомое. Не понимаю, где я. Где я, Нор? Пф-ф-ф, вообще, э-э-э, неожиданно. Дааа. Где я... я не знаю. Не знаю.
Не надо упрекать меня в убогости вранья – я по жизни честный человек, во вранье опыта мало, а чтобы хорошо врать, нужно врать не менее десяти тысяч часов, мы же знаем, что навык именно так формируется. В любом случае, Норберт был слишком удивлён, чтобы вообще меня слушать.
Пятое. Брысь, Фива, брысь!
Дракон переставляла бесконечно уставшие ноги. У Дракона было целых две бесконечно уставших ноги. И одна бесконечно уставшая попа.
У Дракона была бесконечно уставшая левая нога и бесконечно уставшая правая нога. Также у неё в наличие имелась бесконечно уставшая левая рука и бесконечно уставшая правая рука, хотя ногам, конечно, хуже. В сумме Дракон обладала четырьмя бесконечно уставшими конечностями. И двумя бесконечно уставшими полупопиями.
Бесконечно уставшие конечности... забавно. Я должна писать тавтологии, если они есть в мыслях персонажей?
Дракон остановилась. Подняла голову к солнцу.
– Я тебя умоляю. Умоляю. О воде, – она начала загибать пальцы. Ну и наглость. – О траве. О теньке. Мне уже даже не нужно больше замка, рыцаря и спасения планеты. – Снизила требования ко Вселенной. – Плевать. Только воды. Еды. И тенька. Пожалуйста. Пожалуйста!
Подросток села на песок. Её путь сильно петлял: ей не всегда хватало сил идти ровно по шоссе, иногда заносило на обочину, как будто она велосипед и ей прокололи шину. Хотя шоссе было лучше: песок горячо кусался, доставая стопы Фивы в босоножках.
Дракон стала смуглой, а её ядрёно-розовое каре превратилось в бледно-розовое каре. Хотя нет, бледным его все равно не назовёшь. Но менее кислотным оно стало.
Она устала. Но идти обратно не хотела. Это слабость. Да и непонятно, быстрее ли она доберётся до населённого пункта, если пойдёт обратно или если пойдёт вперёд.
А как там Нарцисса, интересно... может, Дракон теперь наказана и умрёт в этой пустыне оттого, что бросила подругу? Может, Город её отпустил не потому, что она хороша, а потому, что она ужасна?