— Оставь его в покое! — молвила тихим голосом тетушка Аннедда, потянув мужа за рукав. И он замолчал, грустно вглядываясь в закрытые глаза Элиаса.
Новобрачные все это время оставались во дворе в окружении родственников. Сказать по правде, общий разговор не очень клеился; царили неловкость и замешательство, а молодая держалась со всеми скромно и отчужденно, что, разумеется, не помогало разрядить обстановки.
Кое-кто из окрестных сорванцов бесцеремонно заглядывал с криками в ворота дома Портолу, клянчил сладости, кидал камнями в стенку. На кухне мать невесты и еще одна родственница готовили ужин; тетушка Аннедда сновала туда-сюда, со двора на кухню, из кухни в комнату Элиаса, на цыпочках, с бледным и спокойным лицом. Она знала, что Элиасу суждено было поправиться; ей представлялось, что ее сын не иначе как подхватил «какую-нибудь лихоманку», и поэтому она приготовила особую водицу и напоила ею сына, повесила ему на шею образок, зажгла лампаду Святому Франциску и, наконец, погадала, чтобы узнать, выживет ли больной или нет. Ответ был, что непременно выживет — да славится Святой Франциск, да будет благословен Господь во всех своих святых помыслах!
Постепенно гости разошлись, остались лишь два брата и мать невесты, а также соседка, подруга тетушки Аннедды. Ужин оказался более грустным, чем обед; время от времени доносились стоны Элиаса, и пелена уныния словно висела над присутствующими.
— Что-то свадьба у нас походит на поминки, — промолвил дядюшка Портолу, силясь рассмеяться, но на душе у него скребли кошки, и ему казалось, что новобрачным не сулит ничего хорошего та грусть, что омрачила день их свадьбы. Когда тетушка Аннедда удостоверилась, что за столом всего вдоволь, она вошла к Элиасу с тарелкой бульона.
— Приподнимись-ка и отведай вот этого! — заботливо молвила она, остужая бульон ложкой.
Но Элиас с гримасой отвращения отвел руку матери.
— Элиас, сынок, выпей бульона, будь умницей, выпей, тебе полегчает!
— Нет, нет, нет… — по-детски капризно твердил он.
— Ну же, будь умницей, иначе ты совсем расхвораешься и совершишь смертный грех; Господу угодно, чтобы мы были здоровы.
Он открыл ставшие большими глаза, в которых застыли тоска и физическое страдание.
— Оставьте меня в покое, дайте мне спокойно помереть! — отвечал он.
Тетушка Аннедда вышла и вернулась вместе с Магдалиной; при виде новобрачной Элиас задрожал так, что этого нельзя было не заметить. У него не было более ни желания, ни сил скрывать свое волнение; он лишь постарался пробормотать что-то вроде поздравления: «Пусть же вам всегда…», — но слова застряли у него в горле.
— Элиас, почему ты так себя ведешь? Почему бы тебе не съесть чего-нибудь? — обратилась к нему Магдалина сдержанно и твердо. — Ты ведь не дитя малое. Почему ты огорчаешь свою мать? Ну же, будь умницей и поешь — тебя ведь просят!
Он разом приподнялся, взял тарелку и похлебал бульона, задыхаясь и дрожа как лист. Затем его напоили вином, и он сразу впал в легкую, приятную дрему, а потом забылся спокойным сном.
Но посреди ночи он проснулся, и, хотя сон и принес ему физическое облегчение, его охватили несказанная тоска и глубокое отчаяние.
Теперь Магдалина была с ним под одной крышей и Пьетро был счастлив.
Элиас ощутил, что радость жизни для него кончилась и отныне ему придется вести мучительную борьбу с ревностью, грехом, своим горем. Вокруг него и в его душе воцарился грозный мрак. Ему вновь безумно захотелось подняться с постели, сделать что-нибудь, уйти куда-нибудь подальше. Теперь только в этом было его спасение.
«Я пойду, — думал он, — мне непременно нужно уйти, убраться куда-нибудь подальше и больше сюда не возвращаться. А не то мне конец…»
Он судорожно перевернулся, сжал кулаки и зарылся лицом в подушку, кусая губы, чтобы не разрыдаться. Его одолевало бешеное желание вырвать свое сердце, схватить его в кулак и что есть силы швырнуть в стенку.
Осень уверенно вступала в свои права, и с ее приходом легкая грусть все сильнее ощущалась в долине. Когда над землей стояла туманная дымка, окружающий пейзаж казался еще более пустынным и представлялось, что его неведомые границы уходят вдаль за скрытый туманом горизонт; и одиночество еще сильнее довлело над пастбищами; деревья, камни, заросли кустов выглядели по-своему печально, будто и они чувствовали осеннюю грусть. Вороны медленно и уныло кружились в бледном небе; осенняя трава пробивалась сквозь почерневшее от недавних обильных дождей жнивье.
В один из таких туманных дней, когда тепло уходящего лета еще не успело развеяться, но осенняя печаль уже воцарилась на пастбище, Элиас в одиночестве сидел на пороге хижины. Он читал одну из своих обычных молитвенных книжек. Вдалеке паслось стадо овец; время от времени доносилось жалобное блеяние какого-нибудь осеннего ягненка с белоснежной шерстью, похожее на плач избалованного ребенка.
Элиас читал, ожидая дядюшку Мартину Монне, за которым послал, чтобы спросить у него сонета.
«На этот раз, — размышлял Элиас, — я все-таки последую совету старика: у него вся жизнь за плечами, и, пожалуй, лучше бы мне было с самого начала послушаться его. Довольно, — со вздохом добавил он затем про себя, — теперь все кончено».
Наконец дюжая фигура старика показалась в тумане, окутавшем тропинку. Высокая и прямая, она двигалась к хижине.
Элиас вскочил на ноги, отложив книжку, и пошел навстречу дядюшке Мартину. И хотя он знал, что на пастбище никого нет, он помнил пословицу, что и у малой травинки есть уши, и поэтому, желая сохранить разговор втайне, Элиас отвел старика на открытое место, почти свободное от кустов и валунов. Только местами среди жнивья покоились валуны, на двух из них и расположились Элиас с дядюшкой Мартину.
Они начали с разговоров о том о сем: что делал дядюшка Мартину в то время, когда он не давал о себе знать, об овцах, о ягнятах, о быке, которого украли на одном из соседних пастбищ. Но внезапно старик вперил взгляд в Элиаса и переменил тему:
— Зачем ты послал за мной, Элиас Портолу? Что еще случилось?
Элиас задрожал, покраснел и огляделся по сторонам: вокруг никого; лес, валуны и заросли кустов молчали среди тумана, оцепенев под окутанным дымкой небом.
— Я хотел попросить у вас совета, дядюшка Мартину…
— Ты уже просил у меня совета, но не последовал ему.
— Но сейчас все по-другому, дядюшка Мартину. И, может быть, я правильно бы сделал, если бы внял тогда вашему совету: довольно, теперь все кончено. Я хочу стать священником, дядюшка Мартину. Что вы на это скажете?
Старик задумчиво посмотрел вдаль.
— Ты все еще влюблен?
— Как никогда! — дал волю чувствам Элиас, и постепенно его голос стал слаб и жалобен, почти как голос плачущего. — Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Она красавица; ах, если бы вы видели, какая же она красавица теперь! Я столько раз обещал себе не приходить домой, не видеть ее, не глядеть на нее; но дьявол не дает мне покоя, дядюшка Мартину; и она тоже смотрит на меня, и мне страшно. Нужно сделать что-нибудь; иначе случится то, о чем вы говорили.
— А почему бы тебе не жениться?
— Ах, не говорите мне об этом! — промолвил Элиас, и на лице его выразилось смятение. — Я бы плохо обращался со своей женой, может, я озлобился бы, и дьявол еще больше одолел бы меня.
— Так ты говоришь, Магдалина смотрит на тебя?
— Ах, не произносите ее имени, дядюшка Мартину! Да, она смотрит на меня.
— Так значит, она непорядочная?
— Я верю, что она порядочная, но она не любит своего мужа, она никогда его не любила, и он с ней дурно обращается: от этого быстро устаешь, дядюшка Мартину; и потом, он часто напивается и тогда становится грубым. Они часто ссорятся.
— Так быстро?
— Да при такой жизни все бывает быстро. Но как раз из-за того, что она не любит его, я боюсь, что в один прекрасный день Пьетро отлупит ее палкой. Он не хочет, чтобы она выходила из дома, чтобы навещала мать, чтобы разговаривала с соседками.