— Я в порядке! Мы с Пьером вышли попить кофе. Нас даже не было в здании, когда начался пожар! — она слегка отодвинулась — ровно настолько, чтобы упереться лбом в мой лоб и посмотреть мне в глаза: — Я же сказала, что ты никогда меня не потеряешь, помнишь?
— Не смей! — начала я, но паника уже стихла настолько, что я смогла позволить себе робкую улыбку. Я снова обняла свою подругу, и даже когда мы разомкнули объятья, все еще держали друг друга за руки.
— Ты когда-нибудь видела такой ужас? — серьезно спросила она, и я следом за нею подняла глаза на огромное здание, уже до половины охваченное пламенем.
На самом деле я уже видела такой ужас, однако это не уменьшало впечатления, производимого пожаром. Огонь всегда завораживает — невероятная комбинация бездушной разрушительной стихии и потрясающей красоты. С трудом я оторвала взгляд от пожара и посмотрела на то, что творится на улице. Я увидела пожарных, упорно выполнявших свою работу: их суровые лица были лишены всех эмоций. Я увидела зевак, смешавшихся в одной толпе с бывшими жильцами этого дома: первые стояли и глазели на огонь, разинув рты от благоговения; вторые либо жались кучками, либо метались взад-вперед по улице, закуривая одну сигарету за другой, как Пьер. Я увидела сразу десяток радуг, сверкавших в брызгах воды из пожарных шлангов.
— Ручки чешутся? — улыбаясь, поддразнила меня Райна. Я проследила за ее взглядом: оказывается, моя правая рука уже достала камеру из кофра. — Давай, — сказала моя подруга, — а я пойду проверю, как там Пьер. И если дашь мне свой телефон, то перезвоню Бену и сама скажу, что со мной ничего не случилось. Ты ведь наверняка уже поставила его на уши! — с ухмылкой добавила она.
Райна слишком хорошо меня знала. Я еще раз прижала ее к груди, отдала телефон и скрылась за объективом своей камеры, полностью растворившись в происходящем. Я была на своем месте. И это было правильно.
Тогда я понятия не имела о том, что делаю снимки, которые навсегда изменят мою жизнь.
ГЛАВА 2
Сидя у себя дома в Коннектикуте, я смотрела на монитор компьютера, выводя на него последнюю серию снимков. От недосыпа и четырех часов, проведенных перед монитором, глаза горели. Был бесконечный перелет над океаном, муторное ожидание багажа в аэропорту, пробки на скоростном шоссе, и наконец мы с Райной оказались дома. В Ниантике была еще середина дня, зато в Париже уже перевалило за полночь. Едва держась на ногах от усталости, мы обнялись на прощанье и разошлись по домам, чтобы завалиться спать.
Вот только мне было не до сна. Шестнадцатигиговая флешка с фотографиями нашей поездки буквально кричала, требуя моего внимания. Я скинула фотографии на жесткий диск и взялась за сортировку. На то, чтобы как следует оценить каждый снимок, сделанный за три недели каникул, уйдет целая вечность, и сейчас я положилась на инстинкт, чтобы хоть как-то упорядочить этот материал. Позволяя себе лишь мимолетный взгляд на каждое изображение, я складывала в особую папку те, что успели зацепить мое внимание. Снова и снова я повторяла эту процедуру, уделяя каждому снимку чуть больше времени, — так я сокращала число изображений, на которых действительно удалось поймать что-то стоящее.
У меня ушел на это не один час, зато в итоге я получила папку с двумя десятками фотографий, охвативших главные этапы нашего путешествия: Трафальгарская площадь в ночном освещении, оскалившаяся горгулья, готовая прыгнуть с крыши собора Святого Витуса в Праге, Райна на фоне фонтана Треви, в угоду туристической традиции демонстративно замахнувшаяся рукой с зажатой монетой.
Однако чаще всего мой взгляд возвращался к снимку, сделанному во время пожара в доме у Пьера. Я щелкнула мышью, чтобы разогнать снимок на весь экран. На нем были изображены двое пожарных. Дым был настолько густым, что обоим пришлось воспользоваться кислородными баллонами, закрепленными в ранце на спине. Их лица прикрывали конические маски. Жаропрочные черные костюмы, желтые перчатки и желтые шлемы не оставляли открытой ни одной части тела, однако все их эмоции были кристально ясны. Дружно склонившись, они с силой удерживали на месте толстый зеленый шланг, направляя струю воды на жадное пламя. Сам наклон их тел, поворот лиц выдавал решимость и надежду.
Снимок сам по себе был удачным, он захватывал своей динамикой, однако после того, как я несколько раз вернулась к нему, меня заинтересовала пожарная машина на заднем плане снимка.
Я увеличила картинку, оставив в кадре машину. Сбоку, там, где на корпусе машины есть лесенка и крепятся пожарные шланги, виднелась какая-то тень, которую я все еще не могла рассмотреть.
Пришлось снова разогнать изображение, сфокусировавшись именно на этом участке снимка. Теперь стало понятно: перед машиной стоял человек. Это был молодой парень, едва ли намного старше двадцати лет, но черты его различить было трудно, поскольку он не смотрел в объектив. Повернувшись куда-то в сторону, он ухватился рукой за лесенку, ведущую к шлангам. Его голова была опущена, и каждый мускул его тела, казалось, был скован от сильнейшего напряжения. Может, это один из пожарных? Сложением он не уступал ни одному из них, но был не в униформе. Парень был одет в черную кожаную куртку, джинсы и серую футболку. И хотя его щеки потемнели от щетины, как будто он работал всю ночь до утра, пожар совершенно не привлекал его внимание. Он явно был слишком погружен в свои собственные мысли. Его густая грива растрепанных темных волос, высокие скулы и темные брови смотрелись потрясающе, но что-то в выражении глаз и изгибе губ заставляло забыть о красоте и подумать о скрытых глубоко внутри боли и тревоге.
Я не в силах была оторвать от него взгляд.
Я попыталась угадать, что за мысли бродили у него в голове. Может, пожар начался у него в квартире? И я представила себе, как он мечется по улице, призывая на помощь пожарных, как будто от его криков пламя может погаснуть. Или же он все еще был в здании, когда приехали пожарные машины, и сам прокладывал себе дорогу из жаркого ада, задыхаясь и кашляя в дыму и пытаясь сбивать пламя одеялом, намоченным в раковине. Я представила, как он безуспешно вырывается из рук пожарных, уводящих его из горящего здания. Я представила…
Звук дверного звонка вернул меня в реальность.
— Пири? — окликнула я нашу экономку, но вспомнила, что у нее сегодня выходной. Я нарочно ее отпустила, чтобы спокойно отдохнуть от перелета. Неохотно оторвавшись от компьютера, я направилась вниз. На крыльце никого не оказалось, зато стоял огромный букет ирисов всех возможных цветов. Они были прекрасны. Я внесла букет в дом, поставила на стол в кухне и открыла карточку.
Добро пожаловать домой! Прости, что не смогла тебя встретить. Я люблю тебя, и мы непременно увидимся на будущей неделе, когда я вернусь из Израиля. Целую, мама.
Вот так-то. Кроме выбора цветов, она никогда не напоминала мне о папе. Этот порядок был принят с самого дня похорон: обряда над пустой урной, закопанной под памятником, который никогда не будет стоять на месте, где действительно упокоилось его тело. Она откровенно призналась мне, что разговоры о нем для нее невыносимы, значит, их просто не будет. И точка. Сначала мне было очень трудно удержаться, но вскоре она получила место в сенате и стала постоянным членом Комитета иностранных дел. Ее жизнь проходила в непрестанных разъездах по всему миру, и нам удавалось так мало бывать вместе, что я не решилась бы испортить то немногое, что у нас оставалось. То есть я следила за тем, что говорю, и держалась в рамках светской беседы. Пропасть между нами росла, но пока я не видела способа навести мост, не нарушив хрупкое равновесие, и предпочитала оставлять все как есть.
И тем не менее она прислала мне ирисы — самые любимые папины цветы. Я сжала амулет у себя на груди, чувствуя себя счастливой и опустошенной одновременно. Меня так и подмывало сию же минуту набрать мамин номер и сказать ей, что я понимаю все, что она не смогла сказать словами. Я хотела излить ей свою сердечную боль, рассказать о кошмарах и о том, что душа моя все еще разбита… Но я слишком хорошо знала, что она найдет повод извиниться и дать отбой, как только услышит первое слово.