Заспанная горничная открывает дверь. Прихожая просторная, и все так нарядно и ново. Не то что у них. Люка ходит из комнаты в комнату, трогает вещи, присаживается на стулья. Вот бы и ей так жить. Вот бы и ей так жить с Арсением…
Екатерина Львовна волнуется:
— Я заказала на завтрак курицу. Верочка, наверное, проголодается с дороги. Переставь фиалки на ночной столик да смотри не разбей вазу. А на сладкое взбитые сливки с каштанами. Как ты думаешь?
На вокзал приехали рано. Екатерина Львовна нетерпеливо шагает по перрону.
— Люка, не прижимай цветов, помнешь. И сейчас же отдай Вере. Не забудь. Это на счастье.
Наконец поезд. Вера выходит из вагона улыбающаяся и нарядная.
— Вот, вот она, — кричит Люка и бежит к сестре.
Вера уже увидела их и, немного отстранив Люку, быстро идет к Екатерине Львовне:
— Мамочка.
Екатерина Львовна обхватывает Верину шею и с почти страдальческой нежностью прижимается губами к Вериной щеке. Верины длинные ресницы дрожат.
Люка смотрит на сестру. Как заговорить с ней? Как заговорить с этой красивой чужой дамой?.. Прежде всего отдать цветы…
Но Вера, оставив Екатерину Львовну, порывисто поворачивается к сестре:
— Люка, — и три раза как-то особенно жадно и крепко целует Люку в губы.
— Ну давай, давай цветы. Спасибо. Какая милая. — Она пристально смотрит на Люку и смеется. — Да ты что краснеешь? Забыла меня? Отвыкла? А я по тебе скучала, цыпленок…
Здороваться с Владимиром Ивановичем проще.
— Здравствуйте, Володя.
— А вы еще вытянулись, Люка. Скоро выше меня будете…
Домой, к Вере, ехали в такси. Люка сидела напротив сестры и близко смотрела ей в лицо. «Изменилась. Нет, такая же. Только еще немного беспокойнее…»
— А бананов на пальмах нет, Люка, — быстро говорила Вера, блестя серыми глазами. — И пальмы оборванные. Ужасно надоедают. И совсем там уже не так чудно. Море как синька. И скучно, гораздо скучнее, чем здесь.
Дома, сняв пальто, снова долго целовались, и Люка, уже не стесняясь, вешалась на шею сестре.
Потом Вера заперлась в ванной с Екатериной Львовной и шепталась с ней там.
Люка напрасно водила ухом взад и вперед по двери, выискивая, где послышнее, ничего нельзя было разобрать за шумом воды.
Завтракали весело.
— Верочка, у тебя усталый вид, — беспокоился Владимир Иванович, — ты бы прилегла.
Вера пожала плечами:
— Ложись сам, если устал.
— Но ты плохо спала в поезде. Я думал…
— Слишком много ты думаешь…
Вера говорила с мужем резко и недовольно, совсем как с Люкой когда-то, но теперь, поворачиваясь к сестре, она ласково улыбалась.
— Ну как, Люка? Пойдем чемодан распаковывать. Может быть, и для тебя там что-нибудь найдется.
Люка поняла. Времена переменились. Теперь на ее, Люкиной, улице праздник.
Целый день провели вместе, как-то особенно нежно, почти влюбленно.
«А ты счастлива?» — хотела спросить Люка, но «счастлива» показалось неподходящим.
— А ты довольна? — спросила она.
Вера рассеянно кивнула:
— Конечно, конечно…
Но Люка уже ахала над подарками:
— Это все мне? И конфеты, и чулки, и сумка?.. И тебе не жалко?..
Домой собрались поздно и в прихожей долго огорченно прощались, как перед длинной разлукой.
— Ты завтра придешь к нам, Верочка?
— Да, непременно. И все-таки зачем вы уходите? Знаешь что, мама? Оставь мне Люку до завтра. Ведь ты не будешь бояться спать одна?
— Бояться? — удивилась Екатерина Львовна. — Но ведь ей надо в лицей. Она и так сегодня не ходила.
— И завтра не пойдет, велика важность… Хочешь у меня остаться, Люка?
— Еще бы…
— Ну хорошо. Пусть остается.
Люка волчком закружилась по прихожей. Владимир Иванович запер за Екатериной Львовной дверь.
— Где же Люка будет спать?
— Как где? Со мной в спальне.
— А я?
— А ты в кабинете на диване.
Владимир Иванович ничего не возразил.
— Ну, Люка, идем скорее. Я умираю от усталости…
Лиловое одеяло откинуто. Простыни и наволочки с кружевом и на столике фиалки.
Вера снимает платье.
— Нет, нет, позволь, я тебя раздену, Вера.
Люка садится на ковер.
— Дай ногу. Туфли сниму. — И вдруг удивленно поднимает голову. — Что это? Почему не пахнет духами?
— Так, — отвечает Вера.
— Опять «так». И душишься ты так и не душишься так. Отчего?
— Оттого, что… Незачем.
Люка широко открывает глаза:
— Ну да. Незачем.