По зрелом размышлении Екатерина Медичи исправила свою первоначальную ошибку, насколько это было возможно. Колиньи был мёртв, и вся гугенотская фракция, которая угрожала её власти и раздирала Францию религиозными войнами, искоренена. С ужасающей жестокостью — Елизавета поморщилась, вспомнив описанные Уолсингемом убийства маленьких детей, — но тем не менее искоренена. И в этом преступлении участвовал весь французский народ. Екатерина Медичи неизгладимо запятнала свою репутацию и честь своей страны, однако благодаря ей впервые за столетие Франция стала первоклассной державой. Елизавете придётся показать, что происшедшее её ужасает — а ужасает её, призналась она самой себе, не столько ненужная жестокость к невинным, сколько промах, из-за которого пришлось к ней прибегнуть, — и притвориться, будто мысль о браке с французом внушает ей отвращение. Однако лишь на время. Переговоры могут быть прерваны, но прекращать их совсем нельзя.
Это, возможно, будет легче выполнить, если она отзовёт этого фанатика Уолсингема и заменит его кем-то более дипломатичным и менее религиозным.
Елизавета отказывалась принять французского посла в течение четырнадцати суток, а затем дала ему аудиенцию, будучи в глубочайшем трауре; вокруг неё стояли советники, придворные и фрейлины — все также в чёрном. К удовлетворению своего народа и правительства, она публично выразила послу своё возмущение событиями во Франции, а затем написала Екатерине Медичи одно из своих блестящих и двусмысленных писем, в котором была соблюдена должная дозировка ужаса, горя и порицания. Однако она также весьма тонко намекнула, что когда её скорбь по невинно умерщвлённым единоверцам утихнет, французскому принцу, возможно, будет дозволено возобновить своё сватовство.
Графа Шрусбери не освободили от обязанностей стража шотландской королевы. Его письмо показали Елизавете, которая заметила, что самый надёжный тюремщик — это тот, кого порученная ему узница оставляет настолько равнодушным, что он желал бы от неё избавиться, и велела ему перевезти Марию Стюарт в Шеффилд, где её поместили в сухие и комфортабельные по сравнению с Татбери покои. По словам Шрусбери, она ослабла здоровьем, а Елизавете она была нужна живой во что бы то ни стало. Английский парламент был другого мнения. Ярость протестантов-парламентариев, узнавших об истреблении своих единоверцев во Франции, вылилась в нападки на королеву-католичку, которая, будучи узницей, могла расплатиться за преступления, совершённые другими католиками. Парламент собрался и потребовал голову Марии Стюарт за участие в неудавшемся заговоре Норфолка; когда королева ответила отказом, парламентарии приняли билль, согласно которому за государственную измену мог быть казнён любой человек, невзирая на сан и происхождение. Елизавета наложила на этот законопроект вето. Она не сомневалась, что впереди её ждут новые заговоры, а если подобный билль обретёт силу закона, то не пройдёт и года, как голова Марии падёт на плаху. Отказ Елизаветы был сформулирован в том возвышенном стиле, который всегда безотказно действовал, когда нужно было затронуть нужные струны в душах тех, чьи надежды она разбивала, а через год она решила, что можно, ничего не опасаясь, вновь начать с французами переговоры о браке. Это настолько встревожило короля Филиппа Испанского, что он поручил своему послу нанести английской королеве специальный визит, чтобы заверить её в неизменной дружбе Испании и удостовериться, что её намерения заключить брачный союз с Францией не более чем политический манёвр.
Сватовство Елизаветы возобновилось; о предстоящем браке королевы говорили во всех тавернах и домах вельмож по всей стране; её фигура снова окуталась романтическим флёром, и было замечено, что такое внимание, по-видимому, доставляет Елизавете удовольствие само по себе.
Однако в то время, когда Елизавета играла в переговоры о браке с человеком, которого никогда не видела, примерно в сорока милях от её дворца на Уайтхолле произошла другая брачная церемония.
В Ирландии умер граф Эссекс, её губернатор, который правил этой вечно упорствующей в своём католичестве и стремлении к независимости провинцией твёрдой и беспощадной рукой. 20 сентября того же года граф Лестер женился на его вдове.
Новоиспечённая графиня Лестер вытянула вперёд левую руку и полюбовалась обручальным кольцом на пальце.
— Даже теперь мне как-то в это не верится, — сказала она.
Лестер приподнялся на подушках и рассмеялся. Спальня в Уонстеде была залита лучами яркого осеннего солнца; время шло к полудню, и пока никто их не потревожил. Они повенчались тайно в его домашней часовне, а единственным свидетелем церемонии был отец Летиции, сэр Генри Ноллис, который сразу же после завершения обряда покинул их. Он принадлежал к становившейся всё более влиятельной секте пуритан и никогда не одобрял ни образа жизни своей дочери, ни скандала, возникшего, когда она выбрала себе в любовники фаворита королевы. К самому этому человеку он также не испытывал ничего, кроме неприязни. Когда Летиция овдовела, он дал ясно понять, что Лестер должен жениться на его дочери или он обратится к королеве с просьбой вмешаться и поместить Летицию под его опеку.
Лестер не мог даже помыслить о том, чтобы потерять Летицию; он согласился на брак с ней при условии, что он будет заключён тайно, и этим осенним утром он проснулся со странным чувством удовлетворённости; мысли о том, что случится, если их разоблачат, пугали его куда меньше, чем он ожидал. С радостным удивлением и нежностью наблюдал он за своей женой, которая стояла возле кровати в атласной ночной рубашке, любуясь своим обручальным кольцом и улыбаясь ему. Она не стеснялась своей любви к теплу, вкусной пище и телесным наслаждением, её живой и острый ум не позволял ей, при всей любви к излишествам, пресытиться жизнью или наскучить ему. Сейчас он не мог понять, как ему когда-то пришло в голову сравнить её с Елизаветой только потому, что у них обеих рыжие волосы.
— Иди сюда, — сказал он. — Место новобрачной рядом с супругом. Подойди и покажи мне своё колечко, милая, и позволь тебе доказать, что мы действительно муж и жена.
Графиня рассмеялась:
— О нет, милорд, — таких доказательств я уже получила предостаточно. Как ты будешь со мной обращаться теперь, когда мы поженились? Будешь ли ты мне ласковым мужем или пьяной деревенщиной, вроде бедного Эссекса...
— Если бы я попробовал, ты бы отплатила мне за это тем же, чем и ему, — отозвался он. — Л я предпочитаю, чтобы ты была счастлива... и верна мне. Почему ты только что сказала, что не в силах поверить в это?
— Потому что, полагаю, это окончательное доказательство того, что ты отказался от всех надежд стать супругом королевы. А между тем все эти годы я не была в этом уверена.
— Женщин невозможно ни в чём уверить, — медленно проговорил он. — Ты знаешь, что я тебя люблю, но иногда ты бываешь ничем не лучше её — так же выспрашиваешь, требуешь и расставляешь мне ловушки.
Летиция подошла к нему и присела на кровать; она взяла его руку и вдруг поцеловала её.
— Я ничего не требую и не расставляю никаких ловушек, — сказала она. — Я знаю, ты не потерпел бы этого ни от кого, кроме королевы. Я люблю тебя, ты любишь меня, а если она развлекается тем, что заставляет тебя ходить колесом ей в угоду, это не моя вина.
— Я знаю, — ответил он и положил голову ей на грудь. — Я очень счастлив, Летиция. Теперь я могу возвращаться ко двору, плясать на канате, подобно остальным, и знать, что в моей жизни тайком присутствуешь ты и никому не под силу отнять тебя у меня.