Церемония отъезда напоминает суету, предшествующую королевскому приему. Все непомерно воодушевлены и взбудоражены. Толстяк напялил на себя концертный вариант number one: черный костюм, практически новый, всего-то десятилетней давности, будто жеваный и страшно узкий, белую в принципе рубашку, галстук в шотландскую клетку и желтые ботинки. Атасный прикид! Он усаживается рядом со мной, снимает заляпанную шляпу с помятыми полями, водружает ее на колено и приглаживает редкие потные волосы, прилипшие к голове, как водоросли к панцирю черепахи.
- Хороший денек! - заявляет Берю, довольный собой, будто именно он был у истоков формирования сегодняшней атмосферы.
Никто не подхватывает его глубоко философское замечание, исходя из принципа полной и очевидной самодостаточности выраженной Толстяком мысли. Не услышав ответа, он решает продолжить монолог:
- В такую погоду я начинаю жалеть, что не стал моряком. Ох, как я был влюблен в море! Когда был мальчишкой, только и думал о парусных судах... Клянусь, я назубок знал все термины, паруса, мачты - все наперечет: большой галсбюст, клитвер, бимбомбамсель, бизань-кафель! Все держал в голове, подыми среди ночи - без запинки...
- Зато ты стал легавым! - ободряю я мечтателя милой улыбкой, которая так дополняет мой природный шарм.
Похоже, такой поворот беседы вполне удовлетворяет его, и он с готовностью кивает головой. На этом повествование о детских переживаниях Берю заканчивается.
Тут я чувствую - а у меня сверхразвитый обонятельный нерв, - по машине распространяется приторно удушливый запах. Оглядевшись кругом и удостоверившись, что на горизонте нет ни одной свинофермы или скотобойни, я прихожу к единственно возможному выводу: флюиды испускает бледно-розовая мадам Берюрье. Она окатила себя духами настолько ядреными, что ест глаза.
- Это от вас так божественно несет, мадам? - культурно осведомляюсь я.
Бегемотиха Берю томно закатывает глаза и, сюсюкая, пускается в разглагольствования о том, как ее дружок цирюльник одарил ее целым набором всевозможных пробных духов. (Это те, на которых написано: "Не для продажи". Незаменимая вещь для подарков родственникам и знакомым, поскольку ничего не стоит.) Она слила их все в один большой флакон, и получился, как ей кажется, изысканнейший букет запахов, которому мог бы позавидовать любой парфюмер.
- Прямо целый винегрет запахов! - соглашаюсь я.
Фелиция, чей взгляд я ловлю в зеркальце заднего вида, еле удерживается от смеха. Толстуха тихо колышется, вся во власти волнения, опасаясь, как бы не лопнуло платье. Вообще ее платье - это маленький шедевр. Глубочайшее декольте потрясло бы воображение самого Казановы, а при виде кружевной оборки устыдился бы своей бедности даже Людовик XIV. В том месте, где, по моим представлениям, должна быть талия, мадам перетянута ремнем шириной с пожарный шланг. На вопрос Толстухи, как она выглядит, моя любезная маман вежливо отвечает, что мадам Берюрье сегодня настоящая принцесса. Воодушевленная комплиментом Берта, хлопая ресницами как крыльями, тут же заявляет: "Да, да, у меня отличная портниха... Жена одного угольщика". Видимо, этим и объясняется впечатление, что платье приехало из дома высокой моды под названием "Рур"... Толстуха добавляет, что если у Фелиции появится желание сшить себе что-нибудь эффектное, то она уж замолвит за нее словечко. Но Фелиция с присущим ей тактом отказывается - она, увы, уже не в том возрасте, когда можно позволить себе носить последнюю парижскую моду.
Одним словом, в машине царит полное согласие и взаимопонимание, как на дипломатической тусовке.
Когда мы проезжаем Понтуаз, Толстяк вдруг заявляет о своей жажде. Дамы соглашаются сделать небольшую остановку: настало время всем промочить горло, тем более что за этим занятием можно продолжить трескотню о шмотках.
Через пару километров нашим пересохшим глоткам предлагает свои услуги небольшой придорожный трактир. Берю болидом устремляется в дверь. Симпатичное заведение с обычными клетчатыми скатертями, медными украшениями, посудой по стенам и настоящей стойкой из фальшивого красного дерева.
Не теряя темпа, Берю подлетает к стойке и заказывает себе огромный бутерброд с сыром.
- Ты что, спятил! Мы же через четверть часа сядем за стол!
Толстяк пожимает плечами.
- Ну, когда еще сядем... - замечает он, заглатывая хлеб с сыром одним махом. - Да и неизвестно, чем нас сегодня будут кормить. Если судить по комплекции Пинюша, особых разносолов не жди, видно, его жена не очень-то сильна в кулинарии.
С некоторым замешательством я наблюдаю, как бутерброд длиной в полбатона бесследно исчезает в его широкой пасти.
- Тем, что ты сожрал за свою бренную жизнь, можно было бы прокормить с сотню детей-индусов, - пытаюсь я усовестить обжору.
Однако Толстяк с апломбом и отрыжкой для усиления аргумента утверждает, что ему плевать на маленьких индусов, как на свой первый выпавший молочный зуб.
- А почему ты вдруг вспомнил об индусах? - отдуваясь, выдыхает он и снова косится на стойку.
- Они там, понимаешь, умирают с голоду!
- А какого черта они не сопротивляются? - рубит сплеча Толстяк, у которого свои взгляды на проведение социальных реформ.
- Не получается.
- Почему это? У других получается, а у них нет?
- Потому что очень голодны, Берю. Требуется по меньшей мере по тысяче двести калорий на брата в день, чтобы устроить революцию.
Устыдившись и признав наконец обоснованность моего горького упрека, он тихо замечает, что мы, мол, не в Ma-Трасе каком-нибудь живем, и вообще он сожалеет из-за невозможности предложить матрасцам тарелку с бутербродами, чтобы те не передохли с голода, и... быстро заказывает себе второй.
Отхватив немалый кусок, Толстяк вдруг застывает с набитым ртом и поправляет галстук, поскольку мимо нас проплывает официантка кафе. Девица одаривает меня горячим взором, но так как она косит на один глаз, Толстяку кажется, что взгляд адресован ему.
- Шик птичка, а?
- Ничего, слегка похожа на сову.
- Может быть, зато какая гузка! - причмокивает Берю.
Мне наконец удается направить его к машине. Губы Толстяка лоснятся от масла, а глаза - от прилива чувств.