Ширма за ширмой, а за ней – декорация.
Я стал проводить всё больше времени с Шарлоттой. Это не был роман, если кому интересно, да и Юджин нередко оказывался в нашей компании. Просто из четырёх стен мы принялись вместе выбираться в кафе, кино, близлежащий парк. Ничего не значащие прогулки.
Элвин развивался даже очень хорошо. Безусловно, были и особенности. У него не было собеседника, и он никогда не разговаривал с куклами, как большинство нормальных детей. С теми игрушками, что мы вносили в комнату через дверь, предварительно дав ему с пищей снотворное, Элвин поступал по-своему. Сначала он удивлялся и часами разглядывал их, но потом всегда закидывал в угол и возвращался к ним от силы пару раз в неделю, да и то ненадолго. Также он никогда не говорил сам с собой и крайне редко обращался к наблюдателю. Вернее, это даже не были обращения в полном смысле этого слова – скорее комментирование своих действий, просьба, общее замечание. За одиннадцать лет проведённых им в комнате ни я, ни кто-нибудь другой не услышал от него «ты» и «вы» - однако, как оказалось позже, Элвин отлично знал их значение.
Также его речь примерно до шестилетнего возраста поражала обилием грамматических ошибок. Можно было подумать, что говорит иностранец – этому в незначительной степени способствовало наличие подобия акцента. Как это можно описать? Представьте – человек говорит слово совершенно правильно, ставит где надо ударение и всё прочее, но ТАК не говорят люди, действительно владеющие языком.
Шарлотта первой обратила внимание на его мимику – очень странную, внушившую мне опасения.
Первые четыре года он вёл себя как все малыши – улыбался, морщился, выражал отвращение, гнев, удовольствие. Элвин вытягивал губы, когда был недоволен, поднимал брови от удивления. На его лице отражались даже такие «взрослые» эмоции как недоверчивость и смущение. Смущаться – кого? Не доверять – кому? Но нечто такое проскальзывало по его лицу. Однажды он завершил очень сложную конструкцию из деревянных кубиков, по виду – что-то вроде неправильной пирамиды. Какой отразился восторг! Это было счастье в чистейшем виде. Гордость, блаженство – и смущение. Так смущаются только дети, которых прилюдно и во всех красках хвалят родители.
Впрочем, самым трудновыполнимым оказалось приучить его к гигиене. Дети и под давлением взрослых не очень-то к ней склонны, а на какие ухищрения пришлось идти нам, чтобы заставить его хоть изредка чистить зубы и умываться! Даже обучение чтению прошло по сравнению с этим спокойнее и куда как успешнее. Алфавит и книжки, состоящие больше из картинок, чем слов; простые истории-описания, сказки; детская литература. Мы очень кропотливо подбирали тексты, стараясь одновременно и дать ему представление о мире, и не перегрузить лишней информацией, и навязать моральные нормы. Решительно исключались книги с любым упоминанием о войнах, насилии, несправедливости, двойственных ситуациях и неразрешимых проблемах. Также, после некоторого колебания, мы отказались от религиозной литературы – Юджин ещё неудачно пошутил, что Элвин стал аналогом Адама до его падения. Это вывело меня из себя, и я наговорил ему кучу неприятных, несправедливых слов.
Один день не отличался от другого, а одна неделя была копией предыдущей, но почему-то месяц за месяцем мне становилось всё хуже. С Марлен я расстался уже давно, но и от Шарлотты с Юджином отдалился. Больше никого у меня и не было, Элвин не в счёт – к нему я по-прежнему не испытывал особых чувств, хотя и признал его в душе живым существом. Живым не в том смысле, в каком Шарлотта испытывала материнские чувства, а Юджин сопереживал его неудачам. Они видели в Элвине равного себе.
Я смотрел на мальчика и чувствовал тревогу. Это было смутное, зудящее ощущение надвигающейся беды, чего-то неправильного, чего-то упущенного. Всё, что они списывали на особенности развития, представлялось мне куда более скрытым от нашего понимания.
Повзрослевшее лицо, на котором ничего не отражалось. Это лицо не было спокойным или равнодушным – спокойствие само по себе есть определённое чувство, а равнодушие является отрицанием любого чувства. Нет ни скуки, ни печали. Все обычные эмоции, раньше так бурно проявляющиеся, стали поверхностными и быстротечными. Большую часть времени лицо Элвина было лицом мертвеца – даже не маской, ни один мастер не смог бы создать такую маску.
Своё рыхловатое тело он передвигал вразвалку, располагался где и как ему удобно – хоть головой вниз или по-обезьяньи раздвинув ноги. И всё же иногда он вздумывал принимать элегантные до вычурности позы, больше подходящие проститутке или чересчур светской даме.