Громко, почти испуганно, Эмануэль крикнул:
— Не пытайся отнять у меня Скотта, слышишь!
Макс настаивал:
— Я тебя не понимаю. Я нахожу, что здесь все идет не так, как следует. Все здесь не по джентльменски. Какой ужасный дух! Ненависть и ложь и опять ненависть, так все это глупо и жестоко! Я задыхаюсь от досады и негодования. Просто ужасно, когда являешься сюда из свободной прекрасной жизни на чужбине.
Эмануэль медленно застегнул свое потертое пальто.
— Ты не должен распускаться, Макс. Ты слишком впечатлителен. Тебе всегда жилось так хорошо. Ты не знаешь, что понадобилось с моей стороны, чтобы воздвигнуть все это из ничего.
Макс указал рукой на бурлившую, шипевшую реку.
— Неужели ты и не думаешь вовсе о том, что эта река только что поглотила человеческую жизнь... человеческую жизнь, слышишь? Ведь это ужасно. Разве ты не несешь на себе часть вины за смерть Рермана?
Эмануэль отвел глаза. Ему показалось, что остров, на котором они стоят, снесло водою и что его уносит течением. Он поплелся к скамье. Вдруг, не понимая как, он почувствовал, что терзания Макса заразили и его. Оп увидел перед собою покойника с ногтями, впившимися в грудь, и с застывшими глазами. И, как слабый, напрасный крик о помощи, прозвучал в его ушах его собственный голос:
— Не мог же я знать... я не допускал, что они такие мерзавцы...
Макс почувствовал, что сила на его стороне, и был неумолим:
— Это ты воспитал предателя. И ты знал, чем ты рискуешь. Это — неслыханная жестокость. Почему ты так мало считаешься с человеческой жизнью?
Эмануэль хотел ответить Максу упреком за его связь с дочерью Рермана, по его удержала боязнь коснуться этого вопроса потому что он опять заметил в лице Макса черты своей жены. Ему казалось, будто и она, покойница, обвиняет его. Он почувствовал себя таким одиноким, что все представилось ему ужасным и невыносимым. Перед его глазами предстало вдруг прошлое, но оно показалось ему перевернутым, истерзанным, оскверненным попреками сына... Когда тревога охватывает наше затаеннейшее внутреннее я; когда она грозит разрушить все застывшие печали и переживания, которые стали выносимыми лишь благодаря тому, что все существо наше мало-по-малу приспособилось к ним, переместило свои составные части, считаясь с ними, — тогда мы с отчаянием начинаем хвататься за какую-нибудь опору вне нас... Эмануэлю вдруг послышались в воздухе тревожные вопросы сына, он боролся с мыслями привидениями, он ощущал на себе застывшие глаза трупа.
И, охваченный неудержимым желанием признаться во всем сыну, заговорит, наконец, с человеком, рассказать, наконец, все, — он указал ему на бушевавший поток, и стал при этом до того похож на старого Скотта, что Макс отшатнулся.
— Что ты, что с тобою?
Эмануэль как будто давно не говорил ни с одним человеком. Глухим и мрачным голосом пустынника он крикнул:
— Это вот здесь я столкнул его!
— Что? Господи Боже мой! Кого? Рермана?
— Фолькмана! Это произошло неожиданно, хотя я ненавидел его так, что думал о нем по целым ночами.. Да, это было не предумышленно, хотя мы с ним поругались!
Макс, растерянный и пришибленный, уставился неподвижным взглядом вперед, точно его вирус выбросило течением на неизвестный берег.
Эмануэль стоял перед ним с диким выражением в глазах, напоминая собою старого, изнемогающего бродягу. Он механически продолжал рассказывать историю так, как он повторял ее себе в течение бесконечно длинного ряда бессонных ночей:
— Я ненавидел его. Легко возненавидеть друг друга, когда живешь так одиноко в глуши. Он всегда был злой, пьяный и ленивый. Все шло прахом. Он был старше меня, и в его руках была власть. Во всем он пакостил мне. Мы заспорили с ним о старом водяном колесе; он хотел, чтоб оно осталось, я говорил, что его надо заменить новым. Эго было в сумерки, вот здесь, на островке. Мы вышли с ним, чтоб посмотреть колеса. Мы немного замешкались, так что стемнело. Завод давно уже был закрыт. На небе стояла луна, но мы были в лесу, никто нас не видел. Вдруг меня точно молнией пронзила мысль о тебе, Макс, о твоем будущем и о твоей матери, Мэри. По отношению к ней он тоже держался подло: он попытался раз ворваться к ней, когда меня не было дома, он грозил прогнать меня со службы, если она не согласится на его предложения. Тебе было всего два года тогда, Макс. Ты не можешь себе представить, каково нам жилось тогда. „Если ты мужчина, Эмануэль, — подумал я, — то решись нанести удар: возьми в руки завод, и тогда из этого выйдет со временем кое-что для твоего мальчика“. Я стоял и ждал. Я чувствовал всем своим существом, что лишь только я услышу его голос, я его толкну. Я в последний раз попросил его уступить мне. Его нетерпеливое „нет“ пронизало меня, как электрический ток. Я толкнул его изо всех сил. Он и вскрикнуть не успел. Я увидел его лицо в последнюю секунду перед тем, как его унесло течением. Его недокуренная сигара лежала на берегу, продолжая дымиться. Странно, что эту именно сигару я вижу с тех пор по ночам... хотя прошло много лет.