Эмануэль перешел в спальню.
Здесь кровать жены стояла рядом с его кроватью. Он хотел этого... На подушке синела метка М. Э. Он сел на край кровати, стал гладит рукою подушку и говорить с нею... „Мэри, моя милая, здесь ты любила меня, здесь ты родила мне Макса... и здесь умерла ты... милая, маленькая Мэри... милое дитя мое, Мэри“...
Эмануэль перевел глаза на свою кровать и подумал: „Здесь ты умрешь. И никто в последнюю минуту не будет стоять у твоего одра. И чужие руки переймут работу твоей жизни, не думая о тебе“.
Почему он не надеялся на Макса?
Он громко прошептал: „Макс! Макс Энрот! Нет, нет, Макс, ты бросаешься из стороны в сторону, ты не справишься, ты не поспеешь во время“...
Побеседовал Эмануэль и с Фолькманом: „мы ведь говорили друг с другом столько ночей, Фалькман! Разве мы не столковались? Если бы ты не приставал к Мэри, я бы не сделал того, что сделал, нет, это совершенно несомненно, я бы этого не сделал. И не сладко пришлось бы тебе, если бы ты не умер... Нет, тебе бы жилось плохо“...
Голова Эмануэля упала на подушку. Он был так утомлен сегодня. „Тянет, думал он, тянет сквозь перины, матрацы; что то тянет вниз, во прах, в сырую землю. Почему ты противишься? Почему ты возражал своему сыну? Почему ты не сдал ему все на руки? Почему ты борешься, раз ты не можешь уже победить?“...
Протяжный резкий свист прорезал воздух. Затем раздался гул голосов, и в стены виллы посыпался град камней.
Эмануэль вскочил. Разом кровь забушевала в его жилах. Он поднял голову. Вокруг его рта опять заиграла злая, холодная улыбка. Он бросил насмешливое спасибо им внизу за то, что они доказали ему его правоту. „Подходите, дьяволы! Бейте, если вы смеете! Но вы ведь не посмеете!“ шипел он.
Привратник, запыхавшись, влетел в комнату, чтобы потушить огни и закрыть форточки. Эмануэль схватил его за руки.
— Мы не станем гасить огонь из-за того, что они галдят. Пусть все лампы горят в моем доме. Спокойной ночи! Скажи своим, чтоб они сидели в кухне.
Гул и рев под окнами не прекращались. В зале с треском лопнуло оконное стекло.
Эмануэль медленно ходил по пустым, ярко освященным комнатам, как будто он был поглощен спокойными размышлениями. Ему опять дышалось легче. Он задыхался раньше от щемящей тревоги.
Он вошел в столовую и налил себе стакан вина. Затем он, подумав о чем-то, щелкнул пальцами, взял в руку лампу и медленно вышел на крыльцо.
Он устремил взор в густой холодный мрак и громко крикнул:
— Зачем вы кричите? Подходите, если вам нужно что нибудь!
Далеко от него упал кем-то брошенный камень, затем раздался топот многих ног и все стихло.
Эмануэль прислушивался, почти разочарованный.
Он вошел в дом, поставил лампу на стол и поправил ногой сдвинутый с места ковер.
— Я знал, что они не посмеют!
Затем он пошел в свою комнату с целью сесть и писать.
Его старое костлявое лицо было черствее обыкновенного.
Он не чувствовал себя ни молодым, ни старым, ни счастливым, ни несчастным. Он сознавал лишь, что его воля питается теперь одной ненавистью. Этой ненавистью жил и дышал он.