Максу приходилось кричать, чтобы быть услышанным. Он стоял, красный от лучей солнца, вызывающий, с искрящимися глазами. Эмануэль глядел на него, охваченный каким то странным преклонением. Это его сын стоит там, его сын. Ему хотелось бы броситься к нему, обнять его за то только одно, что он был так молод, так здоров. Но он как-то вдруг почувствовал пропасть между собою и сыном и весь съежился. В его голосе зазвучало глухое недовольство.
— Со всем этим ты, однако, не выбьешь из позиции американцев. У вас всегда так много слов, у вас, молодых... и в то же время вы всегда кое-что забываете... Не пойти ли нам все-таки на завод?
На лице Макса появилось выражение некоторого снисхождения.
— Подождем немного. Переспорю я вас, господин хороший, во многом переспорю, раньше чем сдамся.
— Старость всегда останется более разумной. Я знаю то, что знаю.
— Три дня на размышление, старик. А теперь пойдем и обозрим будущее поле битвы.
Они пошли к заводу, к двум длинным кирпичным строениям, сходившимся под прямым углом. На одном конце находилось машинное отделение, на другом — контора.
Большой зал представлял собою хаос из передаточных ремней, колес и проводов. Сверлильные машины и токарные станки стояли длинными рядами, глотая раскаленное, дымившееся железо и выплевывая стружки. Пилы и напильники издавали хриплое шипение. Динамомашина искрилась и жужжала, вливая прохладную, пахнувшую озоном струю в пропитанный запахом масла воздух.
Рабочие стояли, согнувшись над работой, не додавая вида, что замечают хозяина и его сына. В воздухе висела режущая и сверлящая ненависть. Напильники скрежетали зубами от злобы. Пилы освистывали пришедших.
Эмануэлю захотелось показать сыну новый шлифовальный станок для револьверов. Он подошел к одному из рабочих и приказал ему остановить машину. Рабочий остановил и уселся спиною к пришедшим, как бы для того, чтоб прибрать валявшиеся на полу обрезки.
Макс попал ногою в масло и, морщась, поднял полу пальто. На одной фабрике в Вестфалии он видел гораздо лучшую конструкцию.
Они пошли в литейную.
Здесь все было объято дымом и мраком; солнечный свет только небольшими снопами прорывал тьму. Над сотнями форм стояли узкие черносерые столбы дыма, точно длинный ряд деревьев в питомнике. Бледные, лоснящиеся и черные от сажи литейщики, как черти, скакали между формами, и каждый раз, когда один из них открывал какую-нибудь крышку, казалось, что под нею сейчас увидит глаз горящие в огне души грешников. Огромный литейный ковш, извиваясь, ползал по свальному канату, и каждый раз, когда масса при каком-либо толчке переливалась черев края, посетителей обдавало потокам красных искр.
Эмануэль прикрикнул на рабочих, чтобы они были осторожнее, и получил в ответ извинения, за которыми следовали насмешливые улыбки и воркотня.
Макс кусал губы от злости и стыда. Он находил, что помещение слишком тесно и темно.
— Разобрать бы стены и проделать окна. Стекло и железо, — вот, что необходимо здесь!
Эмануэль пожал плечами.
— Ого! присматривай только, чтоб эти черти не мотались без дела, — пробормотал он, — это самое важное. Литейный мастер, старый Скотт, ты помнишь ведь его, настоящий леший на этот счет: умеет держать их в руках. Боюсь только, как бы они его не укокошили в один прекрасный день. Ведь здесь так легко может стрястись что-нибудь. Черт знает, какая их муха укусила последнее время!
Они оставили литейную. Макс вздохнул всей грудью, когда они опять очутились на воздухе и солнечном свете. Он стих и глубоко задумался. Эмануэль тоже вдруг замолк.
В конторе, залитая солнечным светом, сидела маленькая старушка в черной рваной накидке. В складках вокруг рта сохранилось еще выражение робкой доброжелательности, но глаза ее беспокойно бегали, а на щеках горели тревожные красные пятна. Она пошла навстречу и присела перед Максом, точно девочка.
— Скажите, пожалуйста, ведь это Макс, он стал большим... барином... А Макс узнает старую тетю Фолькман?.. Ведь это так давно было... Время идет... да, да! Здравствуй, Эмануэль! Хорошо все-таки, что суждено нам жить и слушать слово Божие... да, да...
Макс поклонился, несколько смущенный тем, что застал эту старушку в конторе отца.
Эмануэль поторопился забрать в карман газету, которую он забыл раньше здесь на столе. Он искал предлога попросить Макса оставить их наедине. Досадуя на то, что предлога не находилось, он коротко и без обиняков сказал: