— Елена, верно, ты хочешь денег... Сколько тебе нужно?
Госпожа Фолькман улыбалась и заерзала на стуле.
— Да, я ведь не ради этого пришла, разумеется... Мне так захотелось посмотреть на Макса... Он был такой славненький, когда родился... И потом мне ведь хочется знать, что здесь у вас слышно сейчас... Ведь у вас здесь все с каждым годом меняется, все растет и растет... Макс, у тебя отец ведь такой дельный... Покойный Фолькман не такой был, нет не такой, хотя и он имел свои хорошие стороны... Ах, если-бы, Эмануэль, ты даль мне немного на лечение... Ты ведь обещал... Я была бы тебе очень благодарна...
Эмануэль пошел к кассе. Макс ради вежливости спросил:
— На лечение? Разве вы больны?
— Да, видишь-ли, этот нерв!
— Нерв!
— Да, тот, что проходит по всему телу, от головы и до ног.
Эмануэль несколько раз пересчитал пятидесятикронные бумажки, которые держал в руке. Затем он повернулся и подмигнул Максу, чтоб тот был осторожен. Макс потупил глаза.
— Что же сделалось с этим нервом?
— Он лопнул. Врачи называют эту болезнь разрывом нерва... Я обращалась ко многим врачам, но никто не мог мне помочь...
— Разве они не могут сшить его как-нибудь, дорогая тетя? — спросил Макс, еле скрывая улыбку.
— Нет, видишь ли, милый Макс, он сидит слишком глубоко.
Эмануэль вложил деньги в конверт, чтобы сын не увидел, сколько он дает. Затем он любезно выпроводил старушку:
— Прощай, милая Елена, мы торопимся...
— Спасибо, спасибо, и прощайте, Эмануэль и Макс. Жаль, что Макс не может мне указать какого-нибудь врача... Он был такой миленький, когда родился, да... да.. Прощайте, прощайте!
Она ушла своими мелкими шажками.
Макс громко расхохотался.
— Она великолепна, со своим разрывом нерва!.. Давно уж она такая?... Она, верно, слишком долго жила в одиночестве...
Отец ударил кулаком по столу.
— Я не могу слышать, как ты смеешься над горем стариков...
— Что ты, что ты, я и не думаю смеяться... Хорошо с твоей стороны, во всяком случае, что ты ее поддерживаешь...
Эмануэль уставился в солнечное пятно на заборе перед окном... Это пятно точно гипнотизировало его... Его собственный голос доносился до него как бы издалека, когда он сказал:
— Это твоя мать, умирая, просила меня помогать ей... У нее было такое доброе сердце... Но, слушай, не хочешь ли ты погулять немного по лесу? Посмотри окрестности... У меня, к сожалению, нет времени. Мы увидимся за обедом.
Макс, стоя в дверях, повернулся и серьезным тоном сказал:
— Да, и тогда поговорим кое о чем.
Эмануэль повернул ключ в дверях первой комнаты. Там он подошел к окну, чтобы проводить глазами сына, который, держа руки в карманах, медленно поднимался по дороге в лес. Он протянул по направлению к нему руку с выражением горькой и неиссякаемой нежности во взоре... Заложив руки за спину, он неверным шагом стал ходить из угла в угол, доверяя свою тревогу старой комнате, которая в течение тридцати лет была свидетельницей его многотрудной жизни. Вот явился его величество наследник и разом же хочет взять все в свои руки... Старик устарел, он лишний, разумеется... Все должно пойти, как по маслу, теперь, когда он преодолел самое трудное.
Эмануэль вдруг остановился, пораженный тревожною мыслью о том, какие они с сыном различные люди, как многое отделяет их друг от друга. Он как бы почуял тайную угрозу. Он поклялся самому себе, что Макс никогда не узнает тайны его жизни. Эта тайна умрет вместе с ним. Никому другому не придется влачить ее за собой. Но потом он почувствовал как бы зависть к тому, кого он хочет щадить. „Тебе хорошо, Макс, — лепетал он, — тебе не надо знать, что отец твой двадцать лет изнывает от угрызений совести ради того только, чтоб тебе было хорошо! Тебе не придется прокладывать себе путь кулаками. Ты можешь смеяться и смотреть людям прямо в глаза. Но власти тебе все-таки еще придется подождать. Отец хочет еще иметь голос... И он, верно, лучше твоего сумеет удержать в должном порядке все здесь. Он заложил фундамент, ему и знать, что может выдержать здание“.
II.
Это было после полудня спустя несколько недель.
Рабочие длинной вереницей выходили из завода мимо окон конторы. Один за другим они вешали свои контрольные марки на черную доску против привратника. Шли они согбенные, молчаливые и усталые после рабочего дня. Руки бессильно висели вдоль туловища, но в крепких корявых кулаках видна была еще мощная сила, которая только что держала тяжелые орудия. У многих пальцы были изранены колесами и ремнями.
Все они как бы боялись бросить взгляд в сторону конторы.
Макс, который сидел, следя молча за проходившими мимо, вдруг повернулся к отцу.