Скотт явился мрачнее ночи. Эмануэль дружески потрепал его по спине.
— Так-то, милый Скотт, теперь все становится ясным! Завтра мы выкинем за ворота этого литейщика Бумгрена.
Скотт покачал своей седой головой:
— Это было бы, разумеется, справедливо, но разумно ли?.. Они взбесятся, конечно; а на меня они накинутся, как черти, так как подумают, что это я выследил его.
— Ничего, они только кричать горазды. Сделать ничего не посмеют. Попытаемся показать им кулак, они, я думаю, сразу присмиреют. А если очень уж беситься станут, тогда я разрешаю тебе, Скотт, открыть все дело с этим Рерманом. Этот олух в воображает, что он займет твое место, старый Скотт, но подождет: не так это легко. Эмануэль Энрот останется тем, что он есть.
В глазах Скотта что-то вспыхнуло, он протянул свою руку для крепкого пожатия, и Эмануэль вложил в нее свою. Затем старик нерешительно спросил:
— Да, патрон... простите, что я спрашиваю, но я бы очень хотел знать, Что этот Рерман, собственно, сообщил вам?
Эмануэль отвел глаза.
— Этого я не могу сказать, Скотт.
— Это касалось меня?
— Нет, но это была наглая ложь, в этом я уверен.. Ну, а теперь до свидания, Скотт! Завтра, значит, мы укажем путь этому Бумгрену. Смотри только, берегись литейного ковша! До свидания!
Скотт кашлянул и громко заворчал, выходя из конторы.
Эмануэль, заложив руки за спину, медленно поднимался по лесистой дороге к своей вилле. Он решил про себя жестоко проучить Макса и за то, что он низводил себе бросить за собою дверь, когда уходил, и за легкомысленную историю с дочерью Рермана.
Но, уже переступая порог калитки, он почувствовал нерешительность и сознавал, что трудно ему будет выдержать характер, особенно по отношению ко второму вопросу.
Вилла лежала на холме, окруженном небольшим красивым садом и редкими мол дыми липами.
Бросив испытующий взгляд на окна столовой, Эмануэль, крадучись, заглянул в беседку.
Это был небольшой светлый восьмиугольный павильон с простым садовым столом и двумя плетеными скамейками.
Эмануэль испытывал томительную усталость от всего того, что разом обрушилось на него. Он опустился на скамью и печально покачал головою при мысли о заблудшем сыне.
Но, в конце-концов,он не мог не улыбнуться. „Едва ли им было здесь удобно! — подумал он про себя. — Во всяком случае, Макс не забылся настолько, чтобы привести ее в свою комнату“.
Солнце жгло. О стекло окна билась огромная муха. Эмануэль был страшно утомлен. Он откинул голову назад и стал глядеть на поблекшие цветы обоев. Краску их высосало жгучее солнце, посылавшее лучи в беседку в течение стольких лет. Он выстроил этот павильон в то лето, когда родился Макс. Здесь в течение долгих летних дней стояла колясочка ребенка; здесь же его возлюбленная Мэри сидела, кормя грудью младенца. Солнце играло на ее белоснежной груди. Мягкий, несколько странный звук ее голоса поднимал в нем горячую волну нежности, доходившую до кончиков пальцев. Он целовал ребенка, этот залог их любви, лишь недавно отделившийся от ее хрупкого тела...
Эмануэль встал. Он ощутил вдруг нечто вроде тревожного счастья от того, что Макс все-таки здесь, у него, что он сидит и ждет его.
Он разом забыл все укоры и, взбираясь по лестнице к своему дому, населенному приятными воспоминаниями прошлого, был совершенно не похож на того человека, который сидел сейчас в святилище своей конторы, на высоком вертящемся кресле.
III.
Макс остановился наверху у поворота и указал рукой на ворота завода. Там гигантскими буквами, выведенными яркокрасною краскою, которою метили товары, было что-то написано. Они поспешили вниз, и из серого тумана осеннего утра перед ними все ярче вырастали буквы:
„Фабрика — ад!“
Из труб литейного отделения не поднимался дым. Из конторы выглянул бухгалтер. Эмануэль поспешил туда, не слушая дурных предсказаний и попреков Макса.
В „святилище“ сидел Скотт, более мрачный и сгорбленный, чем обыкновенно. Эмануэль торопливо закрыл дверь за собою и Максом.
Не поднимая головы, Скотт пробормотал:
— Рермана нашли мертвым...
Все трое сидели молча, не глядя друг на друга. Эмануэль первый овладел собою.
— Как это произошло?
Скотт говорил тихо, как бы беседуя со своею совестью:
— Его нашли у пристани на повороте реки...
Макс почувствовал щемящую боль в груди, точно из комнаты вдруг выкачали весь воздух. Его пронзила мысль, что смерть Рермана могла находиться в какой-нибудь мистической связи с его маленькой историей, но он тут же отбросил эту мысль и глядел на отца с видом человека, который в конце-концов оказался правым, но не решается делать упреков.