Эмануэль долго глядел на стену, не говоря ни слова. Его виски задвигались, как у человека, жующего что-то жесткое, чего он не может проглотить.
— В высшей степени странный случай! Есть что-нибудь, что указывало бы на преступление?
— Фуфайка его была изодрана на груди, — пробормотал Скотт.
— Это произошло, разумеется, во время борьбы его со смертью, — вставил Макс, почувствовав, что следствие по этому делу причинило бы и ему неприятности. — Он, очевидно, поскользнулся и упал как-нибудь. Может быть, он пошел и напился пьяным на... на... те... деньги...
Скотт покачал головой и громко, с огорчением в голосе, крикнул:
— Нет, нет, они столкнули его, так как считают его предателем... Я проговорился перед моим сыном, а он — за одно с ними, как я ни старался отвадить его. Таким образом дело открылось, а теперь мне придется на страшном суде отвечать за его грешную жизнь...
Эмануэль привскочил с места и зарычал:
— Молчать, черт тебя дери, ты с ума спятил, старик! Что ты болтаешь?
Макс почувствовал облегчение от того оборота, который дело начинало принимать. Он обернулся к отцу.
— Разве не говорил я тебе, что неосторожно было ни с того, ни с сего вдруг выгнать этого агитатора?
Эмануэль выпрямился и ударил линейкой но столу.
— Я запрещаю тебе говорить эту чепуху. Рерман утонул, и делу конец...
Скотт вдруг уцепился за эту мысль, брошенную ему более сильною волей, и с почти идиотской улыбкой пробормотал:
— Иисусе милосердный, это ты толкнул его в воду. О, это был сам Господь Бог, пославший ему смерть за его грехи!
Постучались в дверь. Конторщик доложил, что пришла депутация от рабочих и ждет приема.
Эмануэль повернулся на стуле и не выпускал из рук линейки, которую держал, точно скипетр.
— Пусть они войдут, но скажи им, чтоб они вытерли ноги... Скотт, ты молчи!
Четверо пожилых рабочих, вошедших в „святилище“, окруженное ореолом таинственности и ненависти, стояли тесною кучкой. Они были одеты по праздничному: на них были сюртуки, бумажные воротники и манжеты, выдвинутые над черными мозолистыми руками, чтоб их лучше было видно, и калоши, которые рассматриваются, как предмет роскоши, и надеваются лишь тогда, когда стоит сухая и хорошая погоди.
Рабочие были чрезвычайно торжественны в виду важности момента и двигались с соблюдением парламентских форм, усвоенных ими из рассказов местной радикальной газеты, в заседаниях местной коммуны и из знакомства с агитаторами.
Свен Нильсон, небольшой человечек с острым носом и умными мышиными глазками, медленно выступил вперед в качестве вожака и заговорил с ораторскими жестами, несколько сдерживаемыми необходимостью следить за манжетами.
— Меня избрали представителем для того, чтоб я говорил и сказал, что мы, рабочие, думаем. У нас было собрание этою ночью, и мы приняли резолюцию, требующую полной свободы союзов; затем мы требуем прибавки: четыре эре в час для литейщиков и три для мастеровых. Далее, мы, литейщики, а также другие требуем, чтоб мастер Скотт был отставлен, так как он ни на чти не годен и отправляет только полицейскую службу. Вот наша резолюция. А затем я попрошу директора потрудиться подумать о том, что нас триста человек, а директор только один. Вот вам все это на бумаге!
Нильсон протянул бумагу и, когда директор не захотел взять ее, положил ее перед ним на стол.
Эмануэль все время сидел, притворяясь, что он записывает что-то в книгу. Теперь он, как бы удивившись, поднял голову, кивнул рабочим и велел им подождать. На его лице играла его обычная холодная улыбка. Он подошел к телефону и позвонил, стоя спиною к депутации.
— Пожалуйста, мне город... Это город?.. Пожалуйста, бургомистра!.. Спасибо.. Здравствуй, Эрик, да, это — Энрот, из Иернспонгена... Сегодня утром у меня на фабрике началась стачка... тут произошел ряд непозволительных вещей... один рабочий был найден мертвым в реке при крайне странных обстоятельствах, и можно ожидать еще худшего... Не можешь ли ты мне послать несколько человек... Я думаю одного ленсмана недостаточно... Так, ты не можешь сейчас с утра?.. Не можешь без формального заявления ленсмана?.. Ну, тогда подождем до вечера... Тогда надо значит, чтоб я позвонил еще раз?.. Да?.. Ну, прощай, прощай...
Он медленно повернулся на каблуке и спокойно поглядел на рабочих Нильсон стоял, закусив губы и комкая свои манжеты. Скотт и Макс глядели, точно оглушенные. Эмануэль обратился к депутации: