— Не может быть и речи о каких бы то ни было официальных переговорах раньше, чем вы не попросите прощения за оскорбительную надпись, которую вы сделали над воротами. Но ради вас я охотно соглашусь поговорить пока с Нильсоном. Остальные можете вернуться к своим товарищам. Одно вы можете им уже теперь сказать: о каких бы то ни было союзах на моей фабрике и речи не может быть, так же как и об отставке Скотта.
Эмануэль опять взобрался на свой стул и уселся на нем, сердитый и таинственный, точно злой дух.
— Позвольте попросить всех, кроме Нильсона, уйти в смежную комнату, — сказал он.
Никто не решался протестовать. Рабочие стали держать Нильсона за полы. Эмануэль улыбнулся.
— Нильсон не смеет, что ли, остаться, чтоб поговорить со мною?
— Отчего не сметь, — ответил Нильсон, краснея и отбиваясь от товарищей.
Дверь закрылась. Эмануэль жестом подозвал Нильсона ближе, поглядел на него в упор и тихим спокойным голосом сказал:
— Вы убили Рермана за то, что он не был в заговоре с вами и открыто рассказал, что вы готовили за моей спиной. Если беспорядки будут продолжаться, я расследую дело, и виновный понесет достойную кару. В противном случае я посмотрю на это дело сквозь пальцы. Вот все, что я хотел сказать, прощайте!
Нильсон стоял, пораженный, ошеломленный, бледный от злости, и искал слов, чтобы ответить, но Эмануэль, отвернувшись от него, позвонил бухгалтеру, требуя какую-то книгу. Рабочий все еще выжидал момента, чтоб заговорить, но бухгалтер не уходил, и никто не обращал на него внимания. Наконец, он вышел к своим товарищам, которые ждали его на дворе.
Макс, озлобленный и убитый, ходил взад и вперед по комнате. Когда Эмануэль показался в дверях, сын резко заявил отцу, что ему надо поговорить с ним. Эмануэль хотел было вернуться в контору, но Макс, замахав руками, проворчал:
— Нет, я не войду никогда больше в эту дыру, пойдем на остров.
Эмануэль остановился и прошипел:
— Какого черта? Те воображаешь, у меня только и дела, что ходить к водопаду и любоваться им?
Он уже пошел было назад, но вдруг раздумал и, охваченный внезапною тревогой, пробормотал:
— Ну, пойдем, Макс, пойдем вместе!
Не говоря ни слова, они быстро направились к утесу.
Туман успел рассеяться, и все кругом резко выделялось под тяжелыми осенними тучами. Сосновый бор по берегам стоял более мрачный, чем когда либо: строгостью своих очертаний и жутким однообразием верхушек сосен он наводил на, мысль о первобытных лесах и о временах, когда еще не было человека. В отдалении на высоте стояли две сосны, из которых одна, погнутая первою осеннею бурею, беспомощно оперла свою высокую крону на верхушку другой: она, казалось, изнывает от страха и печали при виде голой пустынной безнадежности кругом.
Макс, ежась от холода, застегнул пальто и в упор посмотрел на отца.
— Мне стыдно за тебя!
Эмануэль отпрянул назад. Он как бы не осмеливался сердиться.
— Что ты говоришь, ты..?
Макс поморщился и чихнул от попавшей в нос пены от водопада.
— Я нахожу, что ты ведешь себя не так, как подобает джентльмену. Мне стыдно было перед рабочими. Они являются к тебе, соблюдая все правила вежливости, и излагают свои требования. Ты же притворяешься, будто не слушаешь их, а затем поворачиваешься к ним спиной и телефонируешь о присылке полиции.
Лицо Эмануэля на один момент исказилось от злобы и боли. Затем оно вдруг все сморщилось и сделалось совершенно стариковским. Он с ужасом почувствовал, что еще больше стало расстояние между ним и сыном. Он неуверенно и почти растерянно оглянулся кругом. Как только он оставлял свое конторское кресло, — то как то вдруг лишался своей силы. Тихо и просительно он ответил:
— Это необходимо, Макс, необходимо! Ты думаешь, можно всегда быть с ними вежливым. Каковы рабочие сами, вежливы ли они? Если потворствовать им, они пойдут и подожгут завод... Впрочем, я никого не вызывал по телефону и только притворился, что говорю с бургомистром.
Пораженный этою выходкою, но в то же время ободренный слабым тоном отца, Макс перешел к другому пункту:
— Это было преступно и неумно с твоей стороны, чти ты без всяких оснований прогнал Бумгрена... Это устарелая штука — лишать рабочих права объединяться...
На лице Эмануэля появилось выражение страстного властолюбия и мученического фанатизма веры.
— У меня свои принципы, это ты знаешь. Я беру на работу, кого хочу, и не желаю иметь тех, которые принадлежат к союзам, — сказал он тихо, почти торжественно.
Макс вышел из себя.
— А пользоваться Скоттом, это — тоже твой принцип? Ведь он уж почти что выжил из ума.