Глаза Фридриха помутнели, он застонал, бросил перо, схватился за голову.
- Проклятые московиты, варвары! Р у с с к о г о м а л о у б и т ь, е г о н а д о е щ е и м е р т в о г о- т о п о в а л и т ь.
7
На рассвете стали копать могилы. Русских убитых зарыто две тысячи шестьсот, прусских - семь тысяч триста.
На рассвете же вернулись из лесов к своим родным очагам мирные жители. От обширной деревни Кунерсдорф остались дымящиеся развалины. Цветущие сады и огороды были расхищены, земля взрыта бомбами, ядрами. Жители бросились на поля. Но там поспевшая пшеница была потоптана, смешана с грязью. Все погибло, все уничтожено в битве, длившейся с полудня до вечера. Война в один день превратила жителей в нищих.
На тряских фургонах, по разбитым дорогам раненых увозили в лазареты. Там без усыпления, без наркоза будут им отпиливать поврежденные руки и ноги, будут извлекать из воспалившихся ран пули и куски чугуна. Чтоб оглушить сознание, им дадут по стакану водки. Многие в муках умрут.
Вскоре Салтыков сделал смотр русской армии. У солдат та же бравая, железная сила, бодрость во взоре.
Салтыков доносил в Петербург:
"Ревность, храбрость и мужество всего генералитета и неустрашимого воинства, особливо послушание оного, довольно описать не могу, одним словом - п о х в а л ь н ы й и б е с п р и м е р н ы й п о с т у п о к с о л д а т с т в а п р и в е л в у д и в л е н и е в с е х ч у ж е с т р а н н ы х в о л о н т е р о в".
Русское командование получило щедрые награды: Салтыков произведен в фельдмаршалы, а Мария-Терезия прислала ему драгоценный перстень, осыпанную бриллиантами табакерку и пять тысяч червонцев. Остальные военачальники получили от Петербурга чины, ордена, земли с крестьянами.
Только солдаты остались без награждения.
- Могила без креста - вот награда нам, - роптали солдаты у костров.
- Правильно говорится: ежели одному милость, всем обида.
- Кому пироги да пышки, а нам желваки да шишки... Терпи, ребята!
- А ежели не сложишь здесь голову да прибудешь домой в побывку, там того гаже. Нищета. Ни поесть, ни попить. Одно знай - барину угождать, а то недолго и на конюшню. Вот там, за нашу службу царскую, награждение и примешь. Не верно, что ли?
- А все-таки воевать, ребята, нам беспременно нужно, - кряхтя, сказал Павел Носов. Он крутил над пламенем костра грязную рубаху, рубаха надувалась колоколом. - До скончания живота подобает нашему брату неприятеля бить. Вот я, скажем, стар...
- А кто супротив этого спор ведет? - прервал его усатый артиллерист Варсонофий Перешиби-Нос, он был грамотен, говорил складно. - В этом слава оружия нашего и всего нашего кореню, всего потомства-племени. За отечество, поди, кровь-то проливаем! Об этом всяк ведает и на том стоит.
- Вестимо так! - воскликнул Павел Носов, но тут подол его рубахи вспыхнул, он быстро смял огонь корявыми ладонями. - Я и не иду супротив тебя, мил человек. Я вот к чему хотел... Порядки здесь супротив наших лучше. И мужики чище наших, взять одежду, взять еду. Мужик здесь жрет не по-нашенски - хлеб с лебедой да с мякиной, как мы. У него эвот - свиньи, гуси, индюки. Опять же огороды ихние: там тебе всякая овощь, и назвать-то ее мы не смыслим, как вымолвить.
- Здесь крестьяне грамотные которые, - сказал Перешиби-Нос. - Да и порядочное число их, грамотеев-то. Они и книжки и даже газетки чтут.
- Погодь, погодь, мил человек, - проговорил Павел Носов, натягивая на сухореброе тело рубаху. - Стало быть, не приспело еще времечко...
- Времечко, времечко, - передразнил его Варсонофий Перешиби-Нос и вытащил из костра упекшуюся картошку. - Под нашими барами жить, до скончания века в темных дураках сидеть!
- Ау, мил человек, терпеть надо, - вздохнул Павел Носов и стал раскуривать носогрейку. - Видно, так самим богом утверждено: барам жиреть, а нам хиреть. За добрым барином и мужику жить не столь тяжко, а за лихим и мужику лихо. А где лихо мужику, там иным часом и мутня выходит, самовольство, мужик за вилы берется, барину грозит...
- Ха! - по-сердитому хакнул Варсонофий и, подергав длинные усы, язвительно уставился на Павла Носова. - А ты, поди, бунты-то мужичьи смирял? Мутню-то?
- Ну, ин усмирял, - помедля, сконфуженно ответил Носов.
- Так пошто ж ты усмирял-то?
- Дурак ты али умный? - обиделся старик. - Ведь по приказу. Ежели б не стал усмирять, меня самого усмирили б до самой смерти...
Широкоплечий Варсонофий обвел компанию солдат суровым взором и сказал:
- Вот по эфтому самому я и молвил, что недружный мы народ. Ведь вот мы сами мужики, о мужике печалуемся и эфтого самого мужика своеручно изничтожаем. Бар надо изничтожать, бар! А не мужика...
К костру подходил, высвистывая песенку, подвыпивший штаб-офицер. Вольные разговоры оборвались.
Блистательная наша победа под Кунерсдорфом праздновалась в Петербурге пышно.
Однако, несмотря на свою честность и преданность России, граф Салтыков не смог в полной мере использовать плоды своих побед. Начались недомолвки между ним и австрийским командованием, которое требовало доконать пруссаков общими силами. Салтыков отвечал: "На это я отважиться не могу, ибо без того вверенная мне армия довольно сдержала неприятеля и немало претерпела. Теперь надо бы нам покой дать, а вам работать, потому что вы все лето пропустили бесплодно". Ссылаясь на отсутствие фуража и продовольствия, Салтыков отвел армию на зимние квартиры.
Г л а в а IV
ЖИЗНЬ В КЕНИГСБЕРГЕ
1
В Кенигсберг стали поступать раненые.
Возле ворот герцогского замка, где жил русский губернатор, остановились три фургона с больными офицерами. Им отведен каменный флигель. С крыльца сбежал молодой офицер Болотов*, сказал стоявшим во дворе дежурным казакам:
- Ребята, носилки!
_______________
* А. Т. Болотов, написавший впоследствии свои замечательные
мемуары. - В. Ш.
Емельян Пугачев и три его товарища бросились с носилками к фургонам. Первым был бережно переложен на носилки Михельсон. Чтоб не пострадал в тряской дороге разбитый пулей позвоночник, Михельсон лежал привязанным к доске с мягкой подстилкой. Пугачев всмотрелся в его лицо. Круглое, несколько дней тому назад румяное, оно было мертвенно бледно, щеки и губы ввалились, как у покойника. Казаки, подхватив носилки, пошагали. Пугачев был в изголовье больного.