- Чья часть? - спросил Пугачев, подъезжая к костру.
- Команда Суворова, - с чувством гордости отвечали сидевшие вокруг костра солдаты Тверского драгунского полка.
Это имя уже и тогда входило между солдатами в славу. Много доброго слыхал о Суворове и Пугачев.
- Слых есть - в жарких делах вы были, под Кунерсдорфом, - чтоб польстить солдатам, сказал обросший темной бородкой Пугачев и слез с коня.
- О-о-о, как в полыме! Под Суворовым лошадь была расстреляна, а другая ранена! - враз воскликнули солдаты и содвинулись, чтоб дать казаку место сесть. - А теперича нам целую неделю отдых пожалован. Гуляй - не хочу. На боку лежим, вошь бьем да огнем жарим у костров.
Тут все солдатские головы повернулись влево, солдаты зашептали: "Суворов, Суворов..."
Пугачев тоже глянул влево и сквозь сумрак видит: бежит чрез поле сухощавый, в белой рубахе, вправленной в темные штаны, невысокого роста человек с черным на шее галстуком, волочит по луговине за рукав мундир, под пазухой - сверток. А за человеком катится копной жирный повар грек в белом фартуке и белом колпаке.
- Ваше скородие, - пуча глаза и задыхаясь, взывает повар. - Что повелите приготовить на ужин? Есть молодые индюшки, есть барашек...
- Кашу, кашу, кашу, - отмахивается, отлягивается на бегу Суворов. Сам индюков ешь... Помилуй бог!.. Кашу, кашу. Я не приду, я - туда... - и, покрикивая: - Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре! - он припустился к палатке на пригорке, где тоже горел костер.
- К старикам-барабанщикам наш Лександр Василич поспешает. Во чудодей! - и солдаты с ласковостью засмеялись.
- Ужо и я, - сказал любопытный Пугачев. - Прогонит, так прогонит. Господи, благослови, - он оправил кафтан, покрепче надвинул на ухо шапку и шустро пошагал вслед за Суворовым.
- Здорово, молодцы-барабанщики! - крикнул, подбежав, Суворов. Шестеро барабанщиков вскочили, гаркнули приветствие. - Вольно! Садись, молодцы, он бросил возле куста потрепанный мундир и сел на него по-турецки. - Каша есть? А ну, Филипп Иваныч, подсыпь в котелок. Ложку, ложку! (Барабанщик с седой косичкой выхватил из-за голенища деревянную ложку.) Наматывай! - сам себе скомандовал Суворов и принялся есть кашу, бормоча: - Велю, велю, велю. Сала нету... Ах, собаки... Выдавать велю. Рот дерет. А вот смажем... Иваныч, нацеди-ка шкалик! - он повернул голову и большими серыми глазами глянул в загорелое лицо подоспевшего и робко стоявшего возле палатки человека. - А ты кто?
- Казак, ваше высокоблагородие! Донской казак Пугачев. За фуражом.
- Пугачев? - А ну, казак Пугачев, садись к костру. Иваныч! - вновь обратился он к старику барабанщику. - А ну, пугни Пугачева шнапсом. Пьешь, казак?
- Никак нет, ваше высокоблагородие, а только что по приказу выпью.
- Молодец... - он развязал свой узелок, достал штоф французской водки и передал Филиппу Ивановичу. - Насыпь-ка всем по чарочке.
Все благополучно выпили, крякнули, закусили хлебом с солью. Пугачев неотрывно смотрел на простецкого командира, и в его казацкой душе, испытавшей всякую грубость от начальства, закипало теплое чувство какого-то особого почтения. Суворов, то подмигивая солдатам, то гримасничая, стал накручивать торчком чуб над высоким, покрытым ранними морщинами умным лбом. Да и все сухощекое, обветренное, с румянцем, лицо его, несмотря на молодые годы, иссечено мелкими морщинками. Узкогрудый, сухонький, он спокойно сидеть не мог: то передергивал острыми плечами, то подбоченивался, то вскидывал руки вверх и покрикивал: "Война, война!"
Голос его резок, тенорист, звонок. Он как бы рубит каждую фразу из гремучего листа металла. Вот он взмахнул локтями, еще раз крикнул:
- Война! Эх, детки, детки. А за кого воюем? За мать Россию воюем. Помилуй бог. Молодцы вы.
Солдаты в молчании внимали. Пугачев насмелился и с дрожью в голосе, едва не всхлипнув от странного волнения, проговорил:
- И мы молодцы, ваше высокоблагородие, а уж вы-то, дозвольте молвить, - вы из молодцов молодец.
- Спасибо, казак Пугачев. А ну, Филипп Иваныч, пугни Пугачева второй чаркой. Барабанщик!.. О-о, барабанщик-мученик... Впереди, впереди. Трах-тара-рах, трах-тара-рах... - Суворов наскоро перекрестился, повесил голову, с минуту глядел в землю, от его прямого с небольшой горбинкой носа шли, огибая углы рта, глубокие охватистые складки. Искусно управляя ими, Суворов мог придать своему подвижному лицу то грустное, то суровое, то радостное выражение. Вот он вскинул голову и подмигнул барабанщику: Иваныч! Суворову, Суворову поднеси. И всем...
Все поднялись с чарками, дружно прокричали:
- Будь здоров, отец наш!
- Пейте, детки. А врага бить будем. Штыком, штыком! Влево коли, вправо коли! Пуля дура, штык молодец. А казацкая саблюка тоже - ого-го... Жжих - и нет башки! Пугачев, песни можешь?
- Завсегда могу. Я голосист.
- Стой! Дай я сперва. Старуха у меня там, в Кончанском, в селе моем. Нянька. Ох, мастерица, ох, затейница. Не поет, а вопит. Аж слеза берет.
Суворов быстро крутнул головой, сорвал с жердины висевшую над его плечом просохшую портянку барабанщика. Тот с испугом закричал:
- Ваше высокоблагородие!.. Не трогте! Вот рушничок почище...
- Помилуй бог, Иваныч, не шуми, - погрозил Суворов пальцем, взял ручник, живо подвязался им по-бабьи, как платком, весь сморщился, выпятил подбородок, стал похож на старушонку.
Пугачев и солдаты не могли стерпеть, улыбнулись. Суворов сугорбился, подшибился рукой и, пришамкивая, запел-завопил старушечьим голосом:
Головами мосты мощены,
Из кровей реки пропущены,
Ох-ти, да ох-ти, да ох-ти мне.
- Это про войну, братцы, про кроволитье, - сказал Суворов натуральным голосом и резко разогнулся. - Ой, и добры же слова в песне, ребята. Все кричат - Гомер, Гомер! А вот он - Гомер, старухи деревенские. Не слова, а жемчуг, бриллиантовые бусинки. Берегите, братцы, старину!
Он опять сугорбился, сморщился, снова завопил:
Круг сердечушка с ружья палят,
По бокам пуля пролятыват,
Мати дома убивается,
Сынок милый не вертается...
Он вопил протяжно и столь выразительно, с такой неподдельной жалостью к жертвам войны, что солдаты начали пофыркивать носами, Иваныч смахнул слезу, и плохо бритые губы его задергались.