Эмигрантские газеты печатались по старой орфографии, вывески на магазинах были тоже с ять и твердым знаком. Казалось, что здесь все задержалось в прошлом веке и никто не замечает этого.
Как-то Леонид зашел с матерью в школу, куда они пошли взять учебную программу. В зале стояла большая икона, перед которой на тонких цепях висела большая лампада. На стенах висели портреты Николая Второго и императрицы.
— Мама, а почему здесь царские портреты? — спросил Леонид. — Ведь царя теперь нет!
— Сюда, наверное, еще не дошла весть об этом, — сказала с иронией мать, но потом поправилась. — Здесь чтут их память, здесь все приверженцы монархии, как видно.
Это выражение «приверженцы монархии», услышанное впервые от матери, Леонид слышал потом в течении многих лет. Здесь все твердили, что монархия — самый идеальный образ правления, что русский народ «несет бремя» большевистской власти как наказание за то, что не уберег монархию, что только монархия «возродит Россию». Этот монархический психоз был кредо каждого эмигранта, будь он врачом или юристом, профессором или мелким лавочником. В те годы ставка эмиграции делалась на великого князя Николая Николаевича, портреты которого вывешивались рядом с портретами Николая Второго. Правда, время шло и монаршие портреты менялись. На смену Николаю Николаевичу пришел Кирилл Владимирович, потом князь Никита. Но то было позднее. А сейчас Леонид смотрел на царские портреты с изумлением. Ведь он знал, что царя с семнадцатого года нет, а здесь, «в благословенной», как говорил дядя Семен, Маньчжурии, он, оказывается, в почете и пишется везде, из почтительности, заглавными буквами.
Да, здесь все было по-иному. Даже Леонид своим еще детским разумом понимал, что его перенесло, как «машиной времени» (эту книгу он недавно прочитал) в прошлое, живущее устаревшими понятиями и идеями, отмежевавшееся от всего мира «китайской стеной» нежелания видеть происходящее в мире. Все прошлое превозносилось, все современное, кроме модных фокстротов, считалось крамольным, опасным. Так жил тот круг людей, с которым они теперь тесно общались. Была ли здесь, в Маньчжурии, другая жизнь, они не знали. Совместная эксплуатация КВЖД должна была, казалось, изменить обстановку. Но эмигрантские газеты по прежнему трубили о скором падении большевиков, в церквах возносились молитвы о благоденствии царствующего дома, а помещичий уклад дома, в котором они сейчас жили, казался непоколебимым.
Маньчжурское лето подошло быстро, с обильными дождями, сменявшимися почти тропической удушливой жарой и влажностью. Буйно поднимались травы, разрастались кустарники. За поселком поднимались сопки, густо покрытые орешником и диким виноградом. В жаркие дни в траве самозабвенно трещали кузнечики. Они были здесь огромные, мясистые, прыгали высоко. Китайцы ловили их и продавали в маленьких, плетеных из какой-то жесткой травы клеточках. Кузнечики и там стрекотали громко и, видимо, шли здесь за певчих птиц. Вся природа поражала своими размерами — травы были выше роста человека, кукуруза и подсолнухи вытягивались в огромные дудки. Видимо, обильные дожди и жаркое солнце создавали тепличную обстановку.
С ранней весны на склонах сопок появились квадраты огородных посадок. Китайцы в больших соломенных шляпах, обычно голые по пояс, мотыгой обрабатывали землю, как обрабатывали ее тысячи лет назад. Здесь не знали никакой механизации полевых работ. Даже плуг нигде не был виден. Руки и только руки делали всю работу под палящими лучами солнца.
Однажды Леонид дошел до китайской деревушки, разбросанной у подножья сопки. Фанзы были глинобитные, около домов не было ни одного дерева, хотя сразу же за деревней начинались заросли орешника. Леонида поразила бедность этих жилищ, в окнах которых были не стекла, а промасленная бумага. Его встретили лаем лохматые, в репьях и соломе, огромные собаки, но и те быстро отстали и легли в тень. Бегали совершенно голые дети, черные не то от грязи, не то от загара. У дверей домов сидели на корточках старики и старухи и курили длинные трубки. Лица стариков и старух были сморщенные, в глубоких рубцах морщин. Вид курящих старух был особенно необычен.
Его приход не вызвал большого интереса у жителей деревушки. Старики продолжали курить, посматривая куда-то в сторону, и только несколько голых и грязных ребят бежали за ним и кричали: «Кей во тунзыр». Он не понимал ни слова по-китайски и не мог догадаться, что дети просили у него «тунзыр» — медную деньгу с дырочкой посредине.