В школе сближение с ребятами шло туго. Мальчики были спокойные, не драчливые, но интересовались катком, баскетболом, да некоторые сбором марок. Мальчики сидели в классе справа, девочки — слева и всякое общение с девочками школьным начальством не поощрялось во избежание нездоровых увлечений. Той веселой, дружной атмосферы, к которой привык Леонид, учась в советской школе, здесь не было. Там были различные кружки, ребята что-то горячо всегда обсуждали, о чем-то спорили. Здесь этого не было. Дети должны были учиться, учить уроки «от и до», вести себя примерно. Самым главным предметом был закон божий, а отец Владимир был грозой всей школы и его боялись не только ученики, но и учителя.
На первом же уроке закона божьего отец Владимир вызвал Леонида.
— Скажи, какие молитвы знаешь? — спросил отец Владимир строго.
— Отче наш, — смущаясь, ответил Леонид.
— А еще какие?
— Больше никаких не знаю, — с некоторым раздражением, чувствуя, что на него смотрит весь класс, ответил Леонид, не поднимая головы.
— Ну что ж, садись, — тяжко вздохнул отец Владимир. — Как душу-то твою большевики покалечили! Слово божие из души изгнали! Вот, дети, — обратился он, поглаживая бороду, к классу, — вот вам пример того, как сатанинские силы, поработившие нашу землю русскую, уничтожают веру православную! Все вы знаете службу церковную, поете в хоре, некоторые в церкви прислуживают, а этот бедный отрок не слышал слова божьего! Нет в том его вины! Но вы должны хранить веру православную и помнить, что большевики есть ее гонители.
Леониду было неприятно чувствовать себя предметом внимания всего класса, а отец Леонид весь урок проговорил о поругании большевиками веры православной, не упустив такого удобного случая для выражения своих антисоветских чувств.
Письма от матери приходили не часто. С работой у нее ничего не получалось. Устроиться учительницей в какую-нибудь школу не удалось — все места были заняты конторской работы тоже нигде не было. Харбин был переполнен безработными учителями, бухгалтерами, инженерами, полковниками и генералами. Все они искали работу, любую, лишь бы работу, за которую платили бы деньги.
Мать сняла в одном из районов Харбина — Модягоу — маленькую комнату. Она писала, что обошла уже множество контор и школ, но всюду получала только отказ. Работы нигде не находилось. В письмах она бодрилась, но Леонид чувствовал, что ей очень плохо.
— Ну как, мать нашла работу? — спросил как-то дядя Семен.
— Нет, пока ничего не нашла.
— Зря она уехала в Харбин. Жила бы у нас. Что ей плохо было здесь?
И, наконец, в конце октября Леонид получил письмо, в котором мать писала, что устроилась преподавательницей в школу кройки и шитья. Правда, жалованье маленькое, но как-нибудь вдвоем проживут. Одновременно она писала дяде Семену и просила его отправить Леонида в Харбин.
— Напрасно она тебя в Харбин выписывает, — сказал дядя Семен. — проучился бы зиму здесь, а осенью поехал. И ей было бы легче. Всю жизнь она такая неспокойная и нерасчетливая, — дядя сильно потянул дым из трубки, — все боится задолжаться, быть кому-то в тягость. С такими взглядами теперь не проживешь!
Со школой Леонид расстался без сожаления. Было немного грустно прощаться с милыми сестричками, маленьким Василием, веселой и ласковой тетей Зоей и добродушным дядей Семеном, почему-то старавшимся казаться суровым, но эта суровость у него не получалась.
На вокзал Леонида пошли провожать сестрички и маленький Василий. Дядя Семен был на работе, а тетя Зоя считала для себя несолидным провожать подростка, ехавшего в третьем классе, вместе с пахнувшими чесноком китайцами. Ему и так, по ее мнению, было уделено достаточно внимания и не ее вина, что мать вызвала его в Харбин. Конечно, они очень радушно встретили сестру мужа и племянника. Но с их отъездом в доме становилось меньше забот и опять воцарялась привычная, сложившаяся за много лет жизнь, ритм которой был несколько нарушен последние месяцы из-за Машеньки — ее взгляды и настроения не были им созвучны.