А жизнь шла день за днем, день за днем, складывались месяцы, месяцы суммировались в годы. Пошел второй год жизни Леонида и его матери за рубежом. Еще недавно жизнь в России ощущалась вчерашним днем, а теперь она ушла куда-то далеко-далеко, заслонилась новыми впечатлениями, новыми лицами. Мать целыми днями была в школе, приезжала вечером усталая. Леонид садился за столик, ставил ранец с книгами под стул и ждал, когда ему принесут обед. Меню было очень скромное — одно первое и одно второе блюдо, но не привыкшему к разносолам Леониду обед нравился. Конечно, от такого обеда тетя Зоя пришла бы в ужас.
Хозяина столовой посетители называли «ваше превосходительство». Он иногда выходил из заднего помещения хмурый, в кителе с орлеными пуговицами. Был он еще не стар, но казалось, что какая-то паутина подернула все его лицо. Иногда он подсаживался к чьему-нибудь столику и выпивал стопку водки, крякал, благодарил и уходил. Генеральша подходила к столику угостивших генерала водкой и просила в другой раз его не приглашать.
— Нельзя ему выпивать, — объясняла она, — он совсем сопьется. Мне и так трудно одной и обед варить и обслуживать. А он все еще генералом себя считает, ругает меня за то, что я столовую открыла, говорит — не генеральское это дело. А тогда жить-то на что?!
Сидевшие за столиками шоферы-поручики, сотники и капитаны понимающе кивали головами, уходя расшаркивались перед генеральшей, но его превосходительству отказать в стопке не могли. Не позволяла субординация.
Зима, бесснежная, но холодная, прошла быстро. Китайский Новый год разукрасил двери всех китайских лавченок красными иероглифами с пожеланиями счастья и удачи. Всю ночь рвались с оглушительным шумом хлопушки, звучала визгливая китайская музыка. Китайцы ходили в нарядных халатах. По улицам носили извивающегося огромного дракона, в которого впрягались десятки людей, плясавших и подпрыгивавших, отчего дракон извивался и казался живым. Китайский квартал был близко от дома, где жил Леонид. Оттуда частенько доносился запах пригорелого бобового масла и каких-то специфических китайских блюд. Прямо на улице, около жаровен, сидели рикши, купившие за несколько тунзыров тяньбины — блины из кукурузной муки и запивавшие их бобовым молоком. На большее рикши не могли заработать. Тут же сидели бродячие парикмахеры, паяльщики, зазывали народ гадальщики, разложив прямо на земле какие-то книги и карты.
Наблюдать всю эту совершенно необычную жизнь Леониду очень нравилось. Он подолгу бродил по узеньким улочкам китайского поселка. Однажды он случайно обнаружил, что в китайских фанзах живут и русские. Это были почти совсем обнищавшие эмигранты, не имевшие работы, перебивавшиеся случайными заработками. Около жаровни уличной харчевки можно было увидеть и какого-нибудь русского, одетого почти в лохмотья и довольствовавшегося тем же более чем скудным питанием, что и рикша. Позднее Леонид узнал и понял, на каких разительных материальных плюсах жила русская эмиграция. От концессионеров, ворочавших огромными капиталами и владельцев больших магазинов — до полунищих, лишенных самого ничтожного заработка, подавленных безработицей людей, вот что представляла собой экономически эмиграция.
Прошел шумный праздник фонарей. Опять целыми ночами рвались хлопушки, небо расцвечивалось огнями фейерверков, опять оглушительно гремели барабаны и визжали какие-то дудки.
Подули весенние ветры с пустыни Гоби. Они несли тучи пыли, срывали вывески с магазинов, переворачивали газетные тумбы, казалось, хотели смести все, что было на их пути. Тайфуны продолжались дня два, три, потом проходил дождь, смывавший всю пыль, покрывавшую стекла окон толстым слоем, и наступали ясные дни. Но пустыня Гоби не унималась и через несколько дней снова посылала на Харбин пыльную бурю. Весна все же пришла необычно рано, такой ранней весны Леонид еще не знал.
Вернувшись из школы, пообедав в столовой у генеральши, Леонид садился за уроки. Ученье шло легко. А после уроков он обычно садился читать. Книги в библиотеке были или дореволюционного издания или эмигрантских писателей. Многие писали убедительно. Многие, такие как Мережковский, Гипиус, Чириков, Краснов, Шульгин и десятки других писателей убеждали, доказывали, правда не всегда убедительно, что большевики — это враги русского народа, что только при царе-батюшке на святой Руси была счастливая жизнь, что революционеры старались подорвать порядок в государстве, продавшись масонам и еврейскому капиталу. Выходило, что только здесь, в эмиграции — истинно-русские люди, что только они желают добра России, пекутся о ее могуществе, славе и процветании. Образ большевика рисовали не жалея темных красок и крепких эпитетов: поругатель религии, разрушитель культуры, расхититель государственных сокровищ, вандал, растоптавший огромными сапожищами все, что создавалось веками. На карикатурах он изображался всегда страшным, всклокоченным, с ножом в зубах и маузером в руке.