— А вы ухаживаете за барышнями? — с легким смешком спрашивала генеральша. — Нет?! Неправда, неправда, наверняка ухаживаете! Такой интересный юноша обязательно должен ухаживать за женщинами!
Леонид еще больше смущался, что-то лепетал несвязно. Уходил он какой-то взбудораженный, не понимая что с ним творится. А дома смотрел в зеркало — разве он интересный юноша? Почему же так говорит генеральша? Вот усы уже начинают пробиваться. Ведь исполнилось шестнадцать лет. Еще один учебный год и кончена гимназия!
Пустовавшую комнату напротив заняла супружеская пара — генерал Бухтин с женой, высокой брюнеткой с лихорадочным румянцем на щеках, все время кашлявшей в платок. Сам генерал — высокий, еще молодой, всегда ходил в косоворотке, перетянутой наборным пояском, и широких шароварах, заправленных в сапоги. Генерал пришел знакомится в тот же вечер, как они переехали. Леонид с матерью в тот момент пили чай.
— Разрешите представится, — щелкнул генерал каблуками и приложился к руке матери Леонида. — Ваш новый сосед генерал Бухтин. Бывший генерал, — поправил он, — а сейчас, извините, безработный!
От чая генерал не отказался. Пил не торопясь, осторожно выспрашивая мать Леонида где она работает, давно ли «оттуда», кто был муж матери. Мать неожиданно для Леонида сказала, что она вдова офицера и что они «бежали оттуда» вместе с волной эмиграции. Генерала такой ответ, видимо вполне удовлетворил и он стал рассказывать о себе. Да, не смогли разбить большевиков, наделали ошибок, вот теперь отсиживаемся в эмиграции. Пока были ценности, жили не плохо, да болезнь жены все съела. У ней чахотка, лечить нужно было где-нибудь на Капри, а в этой китайской дыре никакие лекарства не помогут. Доктор Зерновский, который жену лечит, говорит, что приложит все силы, да разве он бог, чтобы излечить. Жене все хуже, он де видит. А с работой здесь хуже чем где-либо. Предлагали к Нечаеву ехать — не поехал. Ландкснехтом никогда не был и не будет! Надо подаваться в Тяньцзин или Шанхай, а еще лучше в Америку. Там все-же какие-то перспективы.
— Но и там тоже безработица, как пишут в газетах, — вставила мать.
— Нет, нет, там совсем иное дело! А вообще, попали мы в чертовски плохое положение, — резюмировал генерал. — Вот их жалко, — показал он на Леонида, — растут без Родины, без перспектив. А, впрочем, кто знает, что завтра будет?!
Генерал поблагодарил за чай, снова приложился к руке матери Леонида и откланялся.
— Мама, — спросил Леонид, когда генерал ушел, — а почему ты сказала, что мы приехали из России с волной эмиграции?
— А зачем каждому объяснять. Так лучше, — не поднимая головы, ответила мать.
— Мне дядя Семен тоже наказывал не рассказывать правду про наш приезд. Он и тебе говорил?
— Нет, своим умом дошла, — горько усмехнулась мать. — Ты уж не вини меня за эту ложь.
— Ну что ты, мама! А генерал, видно, жалеет, что приехал в Харбин?
— Да, многие теперь жалеют, — задумчиво сказала мать, убирая посуду со стола, — да ничего не могут сделать! Ну, давай укладываться спать!
А соседство это меня беспокоит, — уже лежа в постели, сказала она. — Ты будь осторожней, чахоткой легко заразиться! Прямо хоть на другую квартиру переезжай!
— Так ведь она к нам не будет ходить, — успокоил мать Леонид. — А какая гарантия, что на другой квартире больных не будет?
— Да, ты прав. Совсем ты у меня по-взрослому стал рассуждать! Ну, спи!
Мать еще долго ворочалась в постели, вздыхала. Видно, уставала за день и эта усталость не проходила. С окружающими она стала замкнутой, но в церковь ходила реже, видимо немного оправилась от потрясений и смирилась с теперешним положением.
Гимназия методистов была переименована в гимназию имени Достоевского. Мистер Дженкинс уехал внедрять истины методистской церкви более податливым слову божьему туземцам, пастор Ясиницкий собирался уезжать в Америку и не имел больше отношения к душам эмигрантских детей. Методистский дух был изгнан из стен гимназии. На стенах зала, где раньше распевали псалмы под аккомпанемент миссис Дженкинс, против которых висел портрет обросшего бородой Достоевского, с удивлением, казалось, взиравшего и на лица на противоположной стене и на все окружающее вообще. Теперь уроки начинались православной молитвой, а книжки с песнопениями, еще валявшиеся кое-где на подоконниках, законоучитель велел собрать и сдать ему, как еретические.